Вошел озабоченный папий и движением руки пригласил нас соблюдать тишину. Приветственный шум приближался, усиливался. Вместе с ним приближалась для меня торжественная минута посвящения в сан патрикия, или хиротония. Мне стало трудно дышать. По выражению лиц соседей я мог судить, что и они разделяют мое волнение.

Вдруг служители отпахнули тяжелую завесу из золотой парчи, вышитую черными орлами в зеленых кругах, в симметричном порядке перемежающихся с красными крестами. Бронзовые кольца со скрежетом скользнули по металлу, и в арке появился автократор ромеев. Мы пали ниц.

Я часто имел возможность встречать василевса во внутренних покоях, получал от него приказания на полях сражений, видел, как он вкушал пищу, подставлял чашу виночерпию и рыгал, поев рыбы. Сколько его посланий доместикам и стратигам читал в свое время, в которых говорилось о самых житейских вещах! А теперь я лежал на прохладном мраморном полу, едва дыша от волнения, и мне казалось, что над нами, распростертыми во прахе в земном преклонении, совершается какая-то тайна.

– Встаньте! – услышал я знакомый голос, ивсе снова стало обычной жизнью.

Мы поднялись. Папий, обернув краем красной хламиды руку, поднял ее, как диакон поднимает перед царскими вратами орарь при чтении великой ектеньи, и возгласил пискливым голоском:

– Веститоры!

Препозит повторил этот возглас громоподобным голосом:

– Веститоры!

Роман был смешон в своей красной хламиде, маленький, большеротый, тучный.

Облачатели приблизились, держа в руках небесной голубизны дивитиссий, украшенный золотыми розами. Облачателей было четверо, в белых плащах, откинутых за плечи, чтобы одежда не мешала движениям рук. Руки у них заметно дрожали.

– Приступим! – опять пропел папий, подняв руку.

– Веститоры, приступите! – повторил препозит.

Веститоры стали облачать василевса. Торопясь и волнуясь, они подали василевсу сосуд для омовения рук и золотой кувшин. Из этого кувшина ему полили над сосудом воды на руки, и кто-то вытер их полотенцем, которое было на плече у одного из облачателей. Потом они накинули на господина вселенной тяжкую от жемчуга и золотого шитья хламиду и возложили на него лор– узкое одеяние, обвивающее шею и грудь и ниспадающее на правую руку. Оно должно изображать собою те пелены, в какие был обернут вгробу Христос.

Лицо Василия было по обыкновению мрачным. Он терпеть не мог этих пышных церемоний, и брови его хмурились. Но василевса уверили, что все это необходимо, и он выполнял церемониал, только старался попутно передать какое-нибудь повеление, выслушать доклад, если это было возможно, или совершить хиротонию, которая как бы входила в обряд шествия.

Желая использовать время, пока его облачают, Василий сказал, ни на кого не глядя:

– Елевферий!

Протасикрит Елевферий Харон приблизился с поклоном. Облачатели все еще суетились над широко разведенными руками василевса, завязывая золотые поручи.

– Что у тебя есть для оглашения? – спросил василевс Елевферия.

– Письмо епископа Мелетия, ваша святость.

– Огласи!

Развернув трепетными руками послание, Харон быстро стал читать письмо, но тем медовым голосом, какие бывают только у протасикритов, ведающих перепиской императоров. Как из далекого тумана до меня доносились скорбные жалобы епископа:

– «Злоба их замышляла отнять наше достояние, ибо они говорили: „Языком нашим пересилим“. И вот, изблевав яд аспидов, враги возбудили против нас горечь в сердце благочестивого. Они переписывают каждую лозу наших виноградников и уменьшают длину измерительного вервия, ибо какая им забота о геометрии! Прекраснейшие храмы наши остались без церковного пения, уподобившись тому винограднику Давида, который сначала пышно расцвел, а потом стал добычей для хищения всех мимоходящих…»

Я видел, что в душе василевса накипала горечь. Еще дымились развалины Верреи, агаряне опустошали италийские владения, Варда Склир двигался снова на Авидос, князь руссов осаждал Херсонес, и из Таврики приходили тревожные известия, а во внутренних делах царил беспорядок, всюду имели место самоволие, хищения, вымогательства и мздоимство, и епископы, стратиги и евнухи не давали покоя василевсу кляузами и жалобами. Манием руки Василий велел прекратить чтение. Таких жалоб были сотни. Сладкий голос протасикрита умолк.

– Потом, потом! – сказал Василий.

У него не было свободного времени. Надо было урвать несколько минут и для рукоположения меня в сан патрикия и друнгария императорских кораблей, ибо только через хиротонию, или рукоположение, могла излиться на меня благодать Святого Духа, без которой ничто не совершается в государстве ромеев.

Скосив в мою сторону взгляд, Василий поманил меня пальцем.

– Сколько кораблей готово к отплытию?

Едва сдерживая волнение, под взглядами многих людей, в эту минуту завидовавших моему возвышению, я объяснил благочестивому, сколько дромонов стоит в Буколеонте, сколько хеландий грузится сосудами с огненным составом Каллиника, сколько закуплено италийских кораблей для перевозки в Херсонес пшеницы иоружия.

– Когда ты можешь отплыть?

– Через три дня, с помощью Пресвятой Девы, мы можем поднять паруса.

– Торопись, торопись! Каждый час дорог для меня…

Больше говорить не пришлось. И так уже священный церемониал нарушался житейскими заботами. Папий возводил глаза горе, вздыхал и даже слегка пожимал плечами, недовольный задержкой, так как на нем лежала обязанность соблюдать тысячелетний порядок. А поговорить хотелось о многом, особенно о преступном небрежении лукавого Евсевия Маврокатакалона, но я понимал, что сейчас не время и не место докучать благочестивому.

Владимир, разоритель вертограда Божьего, сей волк, похищающий лучших овец нашего стада, сильно теснил в Херсонесе стратига Стефана. Об этом рассказывал нам вчера на винограднике Лев Диакон, присутствовавший как писатель истории на силентии.

Уже были разрушены десятки цветущих селений, а Херсонес, владеющий быстроходными кораблями, ценными солеварнями и обильными рыбными промыслами, изнывал в осаде. Было необходимо подать Херсонесу руку помощи, а почти весь ромейский флот перешел на сторону Варды Склира, подкупленный золотом вдовы Фоки. Но Василий все-таки решил снарядить оставшиеся верными корабли и спешно послать их в Готские Климаты. Согласно его плану, флот должен был прорваться в херсонесскую гавань и доставить туда припасы, оружие и некоторое число воинов. Во главе этого рискованного предприятия благочестивый поставил меня.

Тут же была совершена моя хиротония с сокращенным церемониалом. В соседних залах, полных людьми, которым полагалось ожидать там появления василевса, стоял глухой ропот.

– Препозит! – сказал Василий.

Препозит подошел, совершил земное преклонение и поцеловал край священной хламиды. Апотом смиренно стал ждать распоряжений.

– Подведи ко мне спафария Ираклия!

Сердце у меня снова забилось. Я приблизился, упал на колени, припал к пурпуровым башмакам, на которых жемчугом были вышиты кресты. Василевс поднял полу хламиды. Мою щеку оцарапало золотое шитье. Василевс накрыл меня полою, как на исповеди священник накрывает епитрахилью верующего, и в золотой тесноте яобонял запах парчи, пахнущей металлом и духами.

Благочестивый возложил мне на голову костлявую руку и произнес:

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… Властью, данной мне от Бога, посвящает тебя наша царственность в друнгарии ромейского флота и патрикии. Встань, патрикий Ираклий! Аксиос!

– Аксиос! Аксиос! – хором нестройных голосов повторили присутствующие.

Шествие продолжалось. По новому моему званию мне надлежало находиться в зале, которая называется Онопод, чтобы приветствовать там василевса вместе с воинскими чинами и оруженосцами. В моих ушах еще звенели клики: «Аксиос! Аксиос!» Мне очень хотелось хоть раз в жизни испытать это и приветствовать василевса со стратигами и доместиками. А так как папий тоже спешил в Онопод, чтобы устранить там какое-то упущение, то мы отправились туда вместе по переходам и улиткообразным лестницам, чтобы сократить путь и опередить шествие.