Ричард засмеялся. Смех вырвался у него невольно, и, глянув вниз, в яркую синеву бассейна, он в порыве радости подумал, что синий – цвет надежды.

Встретились они и на другой день, и на третий. Кайнене вела его в номер, они садились на балконе, ели рис, пили холодное пиво. При каждом глотке Кайнене касалась края бокала кончиком розового языка. Это волновало Ричарда – тем сильнее, что Кайнене не отдавала отчета в своем жесте. Временами она погружалась в раздумье, но даже в такие минуты Ричард чувствовал в ней родную душу. Может быть, как раз из-за ее сдержанности и замкнутости. Никогда и ни с кем он не бывал так откровенен, а когда Кайнене вставала, чтобы бежать к отцу на заседание, ноги у Ричарда будто наливались свинцом. Не хотелось уходить, невыносимо было возвращаться к Сьюзен, сидеть в ее кабинете за пишущей машинкой и ждать, когда она стукнет в дверь. Ричард удивлялся, что Сьюзен ничего не заподозрила, ведь с первого взгляда можно понять, как он переменился, а она не замечает даже, что он льет на себя больше лосьона после бритья. По сути, он ей не изменил, но измена не всегда подразумевает постель. Смеяться вместе с Кайнене, рассказывать ей о тете Элизабет, смотреть, как Кайнене курит, – измена, ведь он чувствует себя предателем. Его бешеный пульс, когда Кайнене целует его на прощанье, – измена. Сжимать ее руку, сидя за столом, – измена… Ричард опешил от неожиданности, когда однажды Кайнене вместо обычного прощального поцелуя в щеку прижалась раскрытыми губами к его губам. Он не позволял себе питать надежды. Оттого-то, наверное, у него ничего не вышло: смесь изумления и желания выхолостила его. Оба быстро сбросили одежду, нагие тела были сплетены, но он ничего не чувствовал. Он поглаживал ее острые ключицы, худые бедра, мечтая, чтобы тело и разум стали заодно, чтобы желание пересилило страх, но… увы.

Кайнене села на постели и закурила.

– Прости, – сказал Ричард и, когда она вместо ответа лишь передернула плечами, пожалел, что извинился. Она застегивала лифчик, а Ричард натягивал брюки, которые зря снимал, и в показной роскоши номера ему чудилось что-то зловещее. Он ждал от Кайнене хоть слова. – Встретимся завтра? – спросил он.

Кайнене выпустила дым через нос, проследила, как он тает в воздухе, и сказала:

– Вот досада.

– Встретимся завтра? – повторил Ричард.

– Я уезжаю с отцом в Порт-Харкорт, на переговоры с нефтепромышленниками. А вернусь в среду, во второй половине дня. Пообедаем вместе?

– Да, – выдохнул Ричард и потом, до того самого дня, когда Кайнене встретила его в холле гостиницы, боялся, что она передумает.

Они пообедали, глядя на пловцов в бассейне. На этот раз Кайнене была оживленнее обычного, больше курила, больше говорила. Рассказывала, с какими людьми вынуждена встречаться, работая с отцом, – все на одно лицо. «Новая нигерийская верхушка – сборище невежд: ничего не читают, едят непривычные и нелюбимые блюда в дорогих ливанских ресторанах и ведут светские беседы о своих новых машинах». Она смеялась, прикасалась к его руке, но в номер не позвала – то ли не хотела торопить события, то ли решила, что лучше им быть просто друзьями. А Ричард не находил в себе сил для решительных действий.

Лишь через несколько дней Кайнене спросила, не хочет ли он пойти в номер, и Ричард почувствовал себя дублером, который мечтает заменить основного актера, а когда мечта сбывается, робеет перед огнями рампы и понимает, что не готов выступать. Кайнене зашла первой, поманила его. Когда Ричард взялся за ее платье, чтобы снять, Кайнене мягко отстранила его, угадав, что за его поспешностью прячется страх. Она повесила платье на стул. Ричард так боялся вновь подвести ее, что эрекция наполнила его безумной радостью, и едва войдя в нее, он ощутил дрожь, которую уже не в силах был сдержать. Полежав с ней в обнимку, он отодвинулся. Он хотел сказать, что такое с ним случается впервые. В постели со Сьюзен у него все шло гладко, хоть и недоставало глубоких чувств.

– Прости меня, пожалуйста, – выдавил он.

Кайнене, пристально глядя на него, закурила.

– Не хочешь сегодня прийти к нам на ужин? Родители ждут гостей.

Ричард на миг опешил. Потом сказал: «Спасибо, с удовольствием». Он надеялся, что Кайнене пригласила его неспроста, начала воспринимать их отношения всерьез. Но когда он пришел в дом ее родителей в Икойи, Кайнене лишь коротко представила его и многозначительно замолчала: пусть, мол, родители и гости думают что хотят. Ее отец, оглядев Ричарда сверху вниз, спросил, чем тот занимается.

– Я писатель, – ответил Ричард.

– Писатель? Ну-ну.

Ричард тут же пожалел, что назвался писателем, и добавил, чтобы загладить свою оплошность:

– Меня поразили находки в Игбо-Укву. Бронзовое литье.

– Гм, – протянул господин Озобиа. – У кого-нибудь из ваших родных есть свое дело в Нигерии?

– Нет, к сожалению.

Господин Озобиа улыбнулся и отвел взгляд. Больше он за весь вечер не сказал Ричарду и двух слов, как и госпожа Озобиа: она всюду следовала за мужем, держалась как королева, а красота ее вблизи казалась еще неприступнее. Не такова была Оланна. Когда Кайнене представила ей Ричарда, она улыбнулась сдержанно, но в беседе с ним становилась все дружелюбнее, и Ричарду во взгляде ее почудилось сострадание, будто она догадывалась, какого труда ему стоит подбирать нужные слова. Ее сердечность подкупила Ричарда.

Странное дело, он даже почувствовал себя брошенным, когда Оланна села за стол далеко от него. Подали салат, и она заговорила с кем-то из гостей о политике. Как понял Ричард, речь шла о том, что Нигерия должна стать республикой, а не признавать главой государства королеву Елизавету, но слушал он невнимательно, пока Оланна не обратилась к нему:

– А вы согласны, Ричард?

Как будто его суждение имело вес.

Ричард откашлялся.

– Да, безусловно, – ответил он, толком не зная, с чем соглашается.

Он был благодарен Оланне за то, что она втянула его в разговор, и очарован ее уникальным качеством – одновременно и утонченным, и наивным идеализмом, не отступающим перед колючей действительностью. Кожа ее будто светилась изнутри, щеки круглились, когда она улыбалась. И все же ей недоставало той печальной таинственности, что восхищала и смущала его в Кайнене. Кайнене сидела с ним рядом и за весь ужин бросила лишь две фразы: приказала слуге поменять мутный бокал и шепнула Ричарду на ухо: «Ну и гадость этот соус». Она сидела отрешенная, смотрела в пустоту, пила, курила. Ричард до боли жаждал заглянуть ей в душу. Точно такую же боль причиняло ему физическое желание; он мечтал войти в ее сокровенные глубины, проникнуть в тайны ее существа, познать недоступное ему. Он словно пил воду стакан за стаканом, а в душе жил страх никогда не утолить жажду.

Ричард беспокоился о Сьюзен.

Вглядываясь в ее лицо – твердый подбородок, зеленые глаза, – он повторял про себя, что нельзя ее обманывать, нарочно засиживаться в кабинете, пока она не уснет, врать, что пошел в библиотеку, музей или клуб поло. Разве она заслужила? С ней ему жилось уютно, от ее шепота и от кабинета с карандашными набросками Шекспира на стенах веяло покоем. С Кайнене все было иначе. После каждой их встречи голова шла кругом от счастья и страха перед неизвестностью. На языке вертелись вопросы о том, что они всегда обходили молчанием, – об их отношениях, о будущем, о Сьюзен, – но всякий раз мешала нерешительность: ее возможные ответы страшили его.

Ричард ничего не предпринимал до тех пор, пока однажды утром не вспомнил день в Уэнтноре, когда он заигрался на улице и услышал голос Молли: «Ричард! Ужинать!» Вместо того чтобы побежать на зов, он юркнул под живую изгородь, содрав коленки. «Ричард! Ричард!» – испуганно звала Молли, а Ричард сидел молча, припав к земле. «Ричард! Где ты, Дикки?» Рядом возник кролик, остановился, взгляды их встретились, в этот миг только он и кролик знали, где Ричард. Кролик ускакал, под куст заглянула Молли и увидела Ричарда. Отшлепала его, до конца дня запретила выходить из комнаты. Сказала, что он ее очень огорчил, и обещала пожаловаться мистеру и миссис Черчилль. Но все это стоило стерпеть ради нескольких мгновений полной, безграничной свободы, когда он и только он распоряжался своим миром. Вспомнив те минуты, Ричард решил порвать со Сьюзен. И пусть им с Кайнене не суждено долго быть вместе, зато он будет свободен от лжи и притворства.