Через несколько часов «Александровск» прибыл в порт Зная о сильной тревоге Москвы, посол Алексеев послал по каналам КГБ сообщение о прибытии «Александровска». «Пароход „Александровск“, — телеграфировал он Кремлю, — способный для перевозки термоядерного оружия и являющийся главной целью блокады, благополучно прибыл на Кубу и стоит в порту Лайсабелла»{45}.
24 октября: блокада
В среду 24 октября Хрущев узнал, что «Александровск» благополучно прибыл на Кубу. Теперь по крайней мере он мог не беспокоиться, что ВМС США могли принудительно реквизировать советские ядерные боеголовки в открытом море. Тем временем министр иностранных дел передал ему короткое письмо от Кеннеди. В нем американский президент просил советского лидера «проявить благоразумие» и «немедленно отдать приказ вашим судам соблюдать условия блокады»{46}. Хрущев, однако хотел направить на Кубу еще четыре судна.
Морская блокада только вступала в действие. Кеннеди ждал одобрения от ОАГ идеи блокады. Голосование ОАГ в 3.00 часа дня 23 октября было единогласным. Четырьмя часами позже на церемонии в Белом доме Кеннеди подписал «заявление о блокаде». В 8 часов вечера министр обороны Макнамара уведомил президента, что с 10.00 утра 24 октября ВМС США начнут проводить полную блокаду{47}.
Для ответа на блокаду США и письмо Кеннеди, призывающее к «благоразумию», собрался Президиум. В отличие от Кеннеди, который 23 октября создал специальную группу, так называемый Исполком, для поиска выхода из кризиса, Хрущев не сделал этого. В КГБ на Лубянке работала антикризисная специальная группа, куда входили представители всех родов войск и Министерства иностранных дел{48}. Но советский внешнеполитический механизм оставался неизменным. Как прежде, главные политические обсуждения проходили в рамках Президиума: под руководством Хрущева, при участии Брежнева, Козлова, Косыгина, Микояна и Суслова с привлечением экспертов и сотрудников аппарата, которых подбирали Малиновский, Громыко и Пономарев. Когда нужно было принять особо важное решение, Хрущев собирал расширенный состав с участием секретарей ЦК, представителей МИД и Министерства обороны. Хрущев решил пригрозить США войной. В подготовленном письме он обвинял Кеннеди в том, что он поставил СССР «ультимативные условия» и отвергал «произвольные требования США». Рассматривая блокаду как акт агрессии, толкающий человечество к пучине мировой ракетно-ядерной войны, Хрущев заявил, что «советское правительство не может дать инструкции капитанам советских судов, следующих на Кубу, соблюдать предписания американских ВМС, блокирующих этот остров. Если американцы будут действовать подобным образом, — продолжал он, — мы будем тогда вынуждены со своей стороны предпринять меры, которые сочтем нужными и достаточными для того, чтобы оградить свои права». О тексте письма было известно лишь членам Президиума, а также нескольким приглашенным лицам, таким как Малиновский и Громыко{49}.
Хрущев также решил дать знать о возможности более мягкой позиции. В длинном открытом письме философу Бертрану Расселу он писал, что ради разрешения кризиса готов встретиться с Кеннеди. «Вопросы войны и мира настолько жизненно важны, — писал Хрущев, — что мы должны использовать встречи на высшем уровне для решения возникающих проблем»{50}. Вторично в этот же день Хрущев поднял вопрос о саммите во время встречи с Уильямом Э. Ноксом, президентом международной компании «Вестингауз», который оказался в Москве с деловым визитом. Нокс не ожидал увидеть лидера Советского Союза, но Хрущев искал какого-нибудь влиятельного американца, чтобы передать свое сообщение, и Нокс оказался под рукой. В ходе трехчасовой встречи в Кремле с Ноксом Хрущев признал факт размещения баллистических ракет на Кубе, но называл их оборонительным оружием. Он сказал, что сейчас не время спорить об определениях. Главная задача — избежать войны, и он предлагает Кеннеди встретиться в США, России или любой нейтральной стране. Но «если США настаивают на войне, — изрек он, — то мы все встретимся в аду»{51}.
В тот момент, когда Кеннеди подписывал заявление о блокаде, все МБР, оснащение боеголовками, находились на острове в состоянии боевой готовности. Теперь Хрущеву оставалась лишь ждать и надеяться, что страх войны заставит Кеннеди пойти на попятную.
Глава 10
Апогей холодной войны
Джонни Проков был любимцем завсегдатаев бара в Национальном клубе печати. Русский эмигрант из Прибалтики Проков работал барменом с 1959 года. Он был известен своей неприязнью к Кремлю. При малейшей возможности он описывал несчастья своей родины, оккупированной СССР в 1940 году. Через много лет после развала Советского Союза он угощал своих хозяев рассказами о том, как Горбачев приказал разоружить всех жителей стран Балтии, а Проков зашел в советское посольство на 16-й улице и предложил свои ружья, в случае если советский дипломат посмеет приехать в Рестон, штат Виржиния, где он проживал{1}.
Закрывая бар в 1 час ночи в четверг 20 октября, Джонни думал совсем о другом. Посетителей уже не было. В 1962 году бары в Округе Колумбия прекращали подачу спиртных напитков в полночь. Однако Проков не возражал, когда какой-нибудь пьяный писака просил на посошок. После объявления блокады Кубы разговоры шли только о кубинском кризисе. Многие посетители были участниками или свидетелями Второй мировой войны или Корейской войны. В новом кризисе было что-то особенно устрашающее. Разразись война, — а это могло произойти в любой момент, потери были бы несопоставимы с предыдущими. Все журналисты читали яркое описание Джона Херси последствий ядерного взрыва в одном из японских городов в 1945 году.
Проков встретился глазами с русским, входящим в комнату. Анатолий Горский был один из лучших шахматистов клуба. После получения пропуска в Национальный клуб печати журналисты ТАСС выигрывали тактически все шахматные турниры. Горский являлся офицером КГБ, работающим в советском посольстве под началом Александра Феклисова. Неизвестно, знал ли об этом Проков, хотя, как и многие из журналистов и околожурналистской братии, он, возможно, подозревал, что Горский — не только корреспондент ТАСС{2}.
Проков что-то шепнул Горскому. Он был очень взволнован и хотел облегчить душу. Разливая напитки в 10 часов вечера, он подслушал разговор двух известных журналистов Роберта Донована и Уоррена Роджерса — корреспондентов газеты «Нью-Йорк геральд трибюн». Донован собирался этой ночью лететь на юг, «чтобы освещать операцию по захвату Кубы, которую намечается начать завтра»{3}. Это было первым явным свидетельством того, что Кеннеди склонялся к военному решению, о котором узнал Горский. Он быстро вернулся в посольство и принялся за составление доклада.
Информант КГБ уловил только половину правды. Роджерс и Донован обсуждали вторжение; однако не Донован; а Роджерс был в списке журналистов, которые должны были освещать вторжение в случае его начала. Ранее этот список циркулировал в редакциях газет. От каждой влиятельной газеты мог освещать событие только один корреспондент. Насколько известно Роджерсу, выбрали восемь журналистов{4}. Журналист, который работал на одной из телестанций, отказался от поездки по неизвестной причине; остальные согласились ехать, хотя и осознавали рискованность предприятия как для себя, так и для страны{5}.
Эта информация, хотя и довольно неопределенная, совпадала со сведениями военных. Когда Проков подслушивал разговор двух американских журналистов, резидентура ГРУ в посольстве засекла еще более зловещий сигнал. Военные атташе посольства регулярно прослушивали эфир в поисках радиосигналов из Пентагона. Обычно военное ведомство США передавало информацию об изменении оборонного статута (DEFCON) американских вооруженных сил США, который передавался открытым текстом{6}. В 10 часов утра по вашингтонскому времени в среду ГРУ перехватило приказ Объединенного комитета начальников штабов стратегическому командованию ВВС приготовиться к ядерному нападению{7}. За 15 лет перехвата военных сообщений США советская военная разведка не слышала ничего подобного.
