Через два дня Фидель отдал приказ сбивать самолеты, вторгающиеся в воздушное пространство Кубы, и уже к полудню один из "У-2" был сбит ракетой "земля-воздух", выпущенной по инициативе советского командующего одной из баз. Напряженность возрастала. Тогда, не посоветовавшись с кубинцами, даже не поставив их в известность, Хрущев предъявил Кеннеди ультиматум: базы могут быть демонтированы взамен на обязательство со стороны США отказаться от намерения вторгнуться на Кубу и приступить к переговорам о выводе американских ракет, размешенных в Турции и нацеленных на Советский Союз. Кеннеди дал согласие в общих чертах принять это предложение. Кубинцы снова оказались втянутыми в политические игры холодной войны.

28 октября Карлос Франки, редактор газеты "Революсьон", из телеграммы агентства "Ассошиэйтед Пресс" узнал о том, что Советский Союз решил забрать свои ракеты с Кубы. Он немедленно связался с Фиделем. Тот и сам впервые услышал об этом и разразился оскорбительной тирадой в адрес советского премьера: "Жопа, сукин сын, ублюдок!" "Революсьон" вышла на следующий день с огромным заголовком: "Советы забирают ракеты", а толпы на улицах пели: "Nikita, mariquita, lo que seda, no se quita" ("Никита, трус, подарки не забирают").

На следующий день Фидель получил от Хрущева разъяснения со множеством умолчаний.

Советский премьер-министр сказал, что основным условием переговоров, которые он вел с Кеннеди, было обещание невмешательства США во внутренние дела Кубы. Фидель во всеуслышание заявил, что решительно возражает против любой внешней инспекции и что самолет был сбит совершенно законно. Он сказал Хрущеву: "Мы не были напутаны опасностью, потому что она уже в течение долгого времени нависала над нами и мы до некоторой степени привыкли к ней".

В течение ближайших дней напряженность заметно ослабла. Ильда Гадеа, возвращаясь с работы, зашла к Че и застала его дома. "Эрнесто был весь грязный, его ботинки заскорузли от грязи; он играл на полу со своей маленькой девочкой... и с собакой". Это было возвращением к жизни после того, как смерть прошла рядом.

В своей речи, обращенной к сотрудникам Министерства государственной безопасности, упомянутой в начале этой главы, Че гневно высказался по поводу "ракетного кризиса". Речь была издана лишь посмертно - вероятно, потому что в ней осуждалась роль, сыгранная Советским Союзом в этом эпизоде истории:

"Волосы встают дыбом от этого примера того, как людей предназначили сожжению в атомном огне ради того, чтобы их пепел можно было бы использовать в качестве основы Для нового общества. И когда, даже не удосужившись спросить у этих людей совета, составляют договор о том, чтобы забрать у них ракеты, они эти люди не вздыхают с облегчением и не выражают благодарности за достигнутое перемирие. Вместо этого они возвышают свой голос, чтобы заявить о готовности к борьбе и о своей решимости бороться, если придется, в одиночку".

Ксаверио Тутино, бывший тогда корреспондентом газеты итальянских коммунистов "Унита", попытался взять у Че интервью и получил отказ, мотивированный тремя пунктами: "Нет, потому что он коммунист, итальянец и, что хуже всего, журналист". Тутино позже писал: "Он был окутан аурой тайны, которая являлась результатом его молчания и его левой позиции, его отказа от привилегий, его работы по ночам... Ходили слухи о том, что Че во время кризиса хотел сам стрелять по американским самолетам".

32. Даже Че не всегда мог соответсвовать образу Че.

Чтобы успокоить своих разгневанных кубинских союзников, Советский Союз решил пойти со своего единственного козыря: на Кубу направили члена Политбюро КПСС Анастаса Микояна. 5 ноября 1961 года он встретился с Фиделем и Раулем Кастро, президентом Освальдо Дортикосом, президентом Объединенных революционных организаций Эмилио Араго-несом и руководителем НИАР Карлосом Рафаэлем Родригесом. Во встрече принял участие и советский посол Алексеев - единственный из советских должностных лиц, кого кубинцы, казалось, уважали. Про посла рассказывали, что он плакал от отчаяния, когда узнал об односторонне принятом решении о вывозе ракет. Совершенно очевидно, почему не был приглашен Че. Так или иначе, но на церемонии преобладала прохладная атмосфера, а после нее не было выпущено никакого коммюнике.

На следующий день посланец Кремля еще раз встретился с кубинскими руководителями на приеме в честь годовщины Октябрьской революции в советском посольстве. Лед в отношениях мало-помалу начал таять.

Чтобы еще больше разрядить атмосферу, Микоян произнес несколько очень левых, антиамериканских по духу речей в университете Гаваны, но студенты приняли его довольно критически, а кубинское правительство не оказало ему никакой официальной поддержки.

Ноябрь кубинцы прожили с ощущением, что теперь, когда событиям был дан толчок, остров в своей смертельной конфронтации с Соединенными Штатами будет предоставлен собственной судьбе. Дни шли, и достоинство кубинцев требовало отказа от контроля как со стороны Советов, так и Америки. Президент Кеннеди снял военно-морскую блокаду, а Советский Союз демонтировал ракетные базы.

4 декабря Че дал интервью газете коммунистов Великобритании "Дейли уоркер". Создается впечатление, что перед публикацией интервью было подвергнуто изрядному редактированию, прежде всего для того, чтобы ослабить резкость тона, так как Че гневно возмущался либерализмом Хрущева. Настроение майора Гевары не стало лучше и неделей позже, когда он произвел следующий залп, на сей раз по газете "Революсьон". Газета напечатала дневник, который Че вел во время вторжения в Санта-Клару, причем записи были отредактированы рукой какого-то "очень остроумного господина из Санта-Клары, желавшего приукрасить события, используя непомерное количество прилагательных.

Сомнительная ценность таких добавлений полностью сходит на нет, когда за украшениями забывают о подлинности". В ответ на эту и другие жалобы Че Франки сказал: "Мы надеемся, что когда-нибудь, когда пройдут годы и ты успешно справишься со всеми задачами, поставленными перед тобой революцией, тебя назначат редактором газеты".

Вернувшись к делам индустриализации, Че обнаружил, что за время кризиса производство увеличилось, несмотря на военное положение, прошедшую мобилизацию ополчения и приоритет военных перевозок на транспорте. Этому парадоксу можно было дать только одно объяснение: во время кризиса люди работали более добросовестно, несмотря на добавившиеся проблемы. Политическая напряженность повлекла за собой эффект, которого не могли дать никакие нормы, требования или премии. Это явилось и жизненным уроком для Че: он увидел, насколько сильными могут быть общественное сознание и воля.

Че работал в своем маленьком строгом кабинете на девятом этаже, который был украшен фотографией Камило, грамотой, выданной Че за добровольную работу, рисунком, на котором был изображен шахтер за работой, экономической картой Кубы, двумя кошмарными позолоченными креслами, маленьким телевизором и двумя пепельницами. Именно там, принимая одного из своих новых сотрудников, кубинского экономиста Мигеля Але-хандро Фигераса, которого Че сам выдвинул на должность руководителя группы долгосрочного планирования, он доверительно сказал ему, что будущее за электроникой, тяжелой промышленностью и вычислительной техникой. В то время Че больше ни с кем на Кубе не поделился этими мыслями.

Как обычно, каждый понедельник проводилось заседание коллегии, а сразу же после него, во второй половине дня - обсуждение какого-либо из важнейших вопросов из проблематики министерства. Полемика частенько становилась жаркой, но Че нравилось, когда другие спорили с ним. Он не любил субординации, не затыкал рта оппонентам и не позволял так поступать своим заместителям.