Если каждая из величин х и у в отдельности равна 1, то ясно, что 2 × (x2 — y2) = 0 и что 5 × (х — у)= 0. Следовательно, 2 × (x2 — у2) = 5 × (х — у).
Разделив теперь обе части этого уравнения на (x — у), мы получим 2 × (x + y) = 5. Но (x + y) = (1 + 1) = 2. Следовательно, 2 × 2 = 5.
С тех пор, как этот тревожный факт стал мне известен, я потерял покой и сплю не более 8 часов за ночь и ем не чаще 3 раз в день.
Надеюсь, вы проявите ко мне жалость и объясните, в чем тут дело.
Признательный вам Льюис Кэрролл
Изабел Станден
Крайст Черч, Оксфорд
11 июня 1885 г.
Таинственная вы молодая особа! Чтобы описать, как мы все утро прочёсывали зал № 1 и зал № 2, как маленькая Феб время от времени произносила: «Кажется, я вижу леди, которую мы ждём!» и как отчаяние проникло ко мне в душу, когда наступило 11 часов, а Изабел все не было, и как я вскрыл твоё письмо во вторник утром и узнал из него, какое неудачное стечение обстоятельств помешало тебе приехать, и как я воскликнул: «Но почему она не скажет об этом ни слова!» — чтобы описать все это, нужно перо Дж. П. Р. Джеймса[48], поэтому я не ставлю здесь своей подписи.
Попытаюсь взглянуть на «дом», где вы служите гувернанткой. Охраняют ли его драконы? Или мне можно похитить вас на время, чтобы мы могли погулять и побеседовать? Остаюсь, моя дорогая Изабел, как всегда
преданным вам Ч. Л. Доджcоном
Эдит Рикс
Лашингтон Роуд, 7, Истберн
29 июля 1885 г.
Дитя моё!
Вполне возможно, что если мы будем долго продолжать в том же духе, то наша переписка в конце концов примет вполне дружеский тон. Разумеется, я отнюдь не утверждаю, что именно так и будет (это было бы слишком смелое пророчество). Просто мне кажется, что дело движется именно в этом направлении.
Ты пишешь, что шлёпанцы для слона можно было бы сделать, только это были бы уже не шлёпанцы, а сапоги. Это замечание убеждает меня в том, что какая-то ветвь твоей фамилии непременно должна быть в Ирландии. Интересно, как их фамилия? (О дитя, будь снисходительна к моей рассеянности! Дама, живущая в доме напротив, целый день распевает. Репертуар её состоит в основном из причитаний, и в её исполнении все они звучат на один мотив. В голосе её есть одна сильная нота, и дама об этом знает! Мне кажется, что это чистое ля, но у меня нет особого слуха. Стоит ей взять эту ноту, как она тотчас же завывает!) Должно быть, О'Рикси?
Что касается твоих неинтересных соседей, то я тебе очень сочувствую. Как я хотел бы, чтобы ты была здесь. Я мог бы тогда научить тебя не говорить: «Трудно все время ходить в гости в одно и то же место, как это делают все!»
А теперь я перехожу к наиболее интересной части твоего письма — вопросу о том, можешь ли ты считать меня твоим настоящим другом, писать мне обо всем, что тебе только вздумается, и спрашивать моего совета? Почему же нельзя? Конечно, можно, дитя моё! Для чего же я ещё? Но, мой дорогой маленький друг, ты даже не представляешь, что для меня значат эти слова! Когда кто-то смотрит на меня или хочет спросить у меня совета, я чувствую скорее робость, чем гордость, — робость при мысли, что другие думают обо мне так хорошо и что я есть на самом деле. Но разве не сказано: «Уча, учись»? Впрочем, мне не хотелось бы говорить о себе, это не очень удачная тема. Возможно, о любых двух людях можно сказать, что, если бы каждый из них все глубже проникал в мысли другого, то любовь рано или поздно зачахла, — не берусь судить с уверенностью. Как бы то ни было, мне хотелось бы завоевать любовь моих малолетних друзей, хотя я знаю, что не заслуживаю её. Пожалуйста, пиши мне свободно, так, как тебе хочется.
Теперь я дошёл до города и встречи с Феб в пятницу — она брызгалась и шлёпала босиком по воде, «счастливая, как птица, что летит» (это слова из той песенки, которую она напевала, когда я впервые увидел её). Во вторник вечером принесли телеграмму: ей срочно нужно быть в театре на следующее утро. Поэтому вместо того чтобы ложиться спать, Феб принялась собирать в дорогу все вещи, и мы уехали последним поездом, добравшись до её дома около часа ночи. Но даже те четыре дня, которые она дышала морским воздухом, и новое ощущение, к счастью, пошли ей на пользу. После её отъезда я чувствую себя очень одиноким. Она необыкновенно милый ребёнок и к тому же ребёнок думающий. Было очень трогательно видеть, как в глазах её появлялось особое выражение, когда мы беседовали с ней о Боге и о небесах, — как будто ангел-хранитель нашёптывал ей что-то (мы каждый день читали с ней понемногу Библию, я не помню никого из моих маленьких друзей, кто заботился бы о душе так же, как он заботится о теле).
Разумеется, при всем том между разумом старого человека и маленького ребёнка не так уж много общего, но все же, как мне кажется, некая общность существует…
Мэри Майлхэм
Лашингтон Роуд, 7, Истберн
6 сентября 1885 г.
Дорогая Мэй!
Большое тебе спасибо за персики. Они были просто великолепны. Съесть такой персик было почти так же приятно, как поцеловать тебя, хотя, разумеется, не совсем: думаю, что если бы я точно все измерил, то мог бы сказать «на три четверти так же приятно». Мы очень хорошо проводим здесь время, пески здесь такие красивые. Но мне очень хотелось бы в один прекрасный день встретить тебя, и чтобы ты стирала свой носовой платочек в небольшом водоёме среди скал! Я брожу по берегу, ищу тебя, но напрасно, и тогда я спрашиваю: «Где же Мэй?» А глупый лодочник, недослышав, отвечает: «Какой май, сэр! На дворе уже сентябрь!» И это меня совсем не утешает.
Всегда любящий тебя Ч. Л. Д.
Эдит Рикс
Крайст Черч, Оксфорд
30 октября 1885 г.
Дорогая Эдит!
Наконец, пришли автографы. Посылаю тебе в письме твои автографы. Я написал об этом Лотти и послал ей её автографы, попросив, чтобы она показала письмо тебе — это избавило бы меня от необходимости писать об одном и том же дважды.
Не помню, сколько раз я говорил о тебе мисс Терри, но не думаю, чтобы я упоминал в разговоре о твоей работе в колледже (иначе мисс Терри не думала бы, что ты и Лотти ещё «маленькие дети!»), поэтому точность замечания «о тех, кто думает и т. д.» чисто случайная.
Интересно, какое заключение тебе удастся вывести из трёх посылок:
«Ни один здоровый англичанин не отшельник»,
«Все сильные отшельники здоровы»,
«Все здоровые англичане сильны».
Должен честно признаться, что они очень удивляют и беспокоят меня.
Я по-прежнему ищу всякого рода «математические изюминки», хотя отнюдь не уверен, что мне удастся объяснить их.
Твой любящий дядя Ч. Л. Доджсон
Эдит Рикс
Крайст Черч, Оксфорд
13 декабря 1885 г.
Дорогая Эдит!
В последнее время логические задачи причиняют мне немалые страдания. Я окончательно запутался с вопросом о смысле общеутвердительных утверждений, так как в обычных книгах по логике говорится, что «все х суть у» и даже намёком не указывается на существование какого-то х, а свидетельствует лишь о нерасторжимости соответствующих качеств: всякий раз, когда существует х, должен существовать и z. Что же касается утверждения «некоторые х суть z», то они хранят упорное молчание, а ныне здравствующие авторитеты, в том числе и наш профессор логики, придерживаются противоположных взглядов! Одни говорят, будто свойства настолько связаны между собой, что если бы какие-то х существовали, то некоторые х должны были бы быть z. Другие усматривают в утверждении «все х суть z» только совместимость, т. е. считают, что какие-то х могли бы быть z, и продолжали бы утверждать с неколебимой верой в истинность своих слов, будто «некоторые сапоги сделаны из бронзы», даже если бы перед ними выстроить все сапоги в мире и им было бы достоверно известно, что ни одна пара не сделана из меди по одной лишь причине: утверждение о том, будто сапоги тачают из бронзы, внутренне непротиворечиво. Разве это не удивительно? Мне придётся упомянуть об этом в моем большом трактате по логике, но я собираюсь проводить линию «каждый автор может вкладывать в фразу любой смысл, какой ему заблагорассудится, если он объяснит его заранее». Но я не рискну утверждать «некоторые сапоги сделаны из бронзы» до тех пор, пока не раздобуду пару бронзовых сапог! Профессор логики заходил ко мне однажды побеседовать обо всем этом, и у нас вышел длинный и горячий спор с результатом х — х. Эту величину ты сумеешь вычислить сама.
