– Я также счастлива, сударь, – произнесла она негромко, как учила матушка.

Элеонора одобрительно кивнула, тетушка же глядела на графа, не отрываясь; на щеках ее цвели алые пятна. Неужели этот человек – столь важная особа, что даже тетя Матильда оробела?

– Предлагаю вам увеличить сие счастье многократно и протанцевать со мною бранль[9]. Он вот-вот начнется.

Колетт нахмурилась, однако прежде чем она успела произнести хоть слово, заговорила Элеонора:

– О, конечно же, моя дочь согласна!

Колетт оставалось только мило улыбнуться и протянуть графу руку.

Танцевать собирались свечной бранль, и Генрих Наваррский уже стоял в центре собравшегося круга, держа в руке подсвечник. Едва граф де Грамон и Колетт присоединились к танцующим, заиграла музыка, и Генрих двинулся внутри круга обычным шагом, подпрыгивая на каждый третий шаг. Так он обошел круг дважды, делая вид, что выбирает даму, а веселящиеся придворные глубоко кланялись принцу, делали реверансы, а кто-то решался и шутку отпустить. Наконец Генрих остановился напротив юной прелестницы, чьего имени Колетт не знала, и протянул ей подсвечник; девушка вышла в круг, а принц занял ее место, и все пошло далее.

– Зачем вы мне соврали? – спросил граф де Грамон, кланяясь проходившей мимо девушке.

– Соврала? – удивилась Колетт, услыхав этот негромкий вопрос, явно обращенный к ней. – Когда же?

– Когда сказали, что счастливы меня видеть вновь.

– Что же мне следовало сказать? Так полагается, сударь.

– А вы всегда поступаете так, как полагается?

Юная прелестница передала подсвечник одышливому господину, и он двинулся по кругу; этому танцору прыжки давались нелегко.

– Не всегда, – объяснила Колетт, – но при матушке… Ах, впрочем, зачем я говорю вам это? Ведь вы убеждены, что все дамы лгуньи.

– Вас обидела моя речь? – Граф повернулся к ней, и Колетт, не в силах отчего-то смотреть ему в лицо, глядела, как искрятся золотые нити на рукаве его костюма. – Но вы ее подслушали! Для ваших ушей она не предназначалась.

– Значит, женщинам вы постоянно лжете, – парировала Колетт, – если вам не нравится, что я услыхала правду!

И тут граф засмеялся.

У него был хороший, легкий смех, – такое чувство возникает, когда пролетевшая бабочка едва касается тебя крыльями. Колетт даже стало немного неловко от этого смеха.

– Вы умны, мадемуазель, – произнес де Грамон, отсмеявшись, – и, пожалуй, гораздо умнее меня. Неужели ваше сердце еще свободно?

– Нельзя спрашивать о таких вещах, – пробормотала Колетт, чувствуя, что заливается краской.

– Мне все можно, – склонившись к ней, шепнул граф, – я – шут королевского двора Наварры. Тому, кто сидит у трона, обвешавшись бубенчиками, позволено говорить все! Я могу спросить вас о таких вещах, что вы… ах, впрочем, вряд ли вы их знаете, – и он насмешливо отстранился. – Вы ведь так молоды и невинны! Или не так уж молоды?

Колетт с удовольствием ответила бы ему что-нибудь колкое, однако не могла ничего придумать. Ей и не пришлось: идущая по кругу очередная танцовщица передала подсвечник графу, и де Грамон отправился танцевать, и последнее слово осталось за ним.

Танец больше не доставлял Колетт никакого удовольствия. Она смотрела, как граф, избавившись от подсвечника, о чем-то переговаривается с одним из своих друзей, как бросает на нее короткие жгучие взгляды, и понимала, что сделалась объектом насмешек в свой первый же день в По.

Как ей хотелось уехать!

Но до конца бала оставалось еще много времени.

Несколько часов спустя совершенно обессилевшая Колетт сидела в карете вместе с матушкой, дядей и тетей, слушала их оживленные разговоры и мечтала провалиться сквозь землю.

– Такой чудесный бал! – говорила Элеонора. – Такое блестящее общество! Колетт, многие мужчины спрашивали о тебе; не удивлюсь, если кто-нибудь из них навестит нас вскорости.

– Сам граф де Грамон обратил на тебя внимание! – воскликнула и тетушка.

– Кто он такой, этот граф де Грамон? – вполголоса осведомилась Колетт, уже утомленная тем, как часто повторялось это имя.

– Один из лучших друзей принца! – отвечал ей дядя. – Конечно, особым умом не блещет, да и заносчив сверх меры, зато богат, как царь Мидас.

– Прекрасное сравнение, – пробормотала Колетт, – ослиные уши я заметила.

– Господь Всемогущий! – вскричала Элеонора, и протестанты неодобрительно на нее посмотрели, так как она произнесла имя Божье всуе. – Колетт! Как можешь ты…

– Она еще так молода, – мягко произнес дядя. – Оставь ее, Элеонора. Я имел в виду, моя дорогая девочка, что граф де Грамон баснословно богат, и богатства его все преумножаются, словно то, к чему он прикасается, обращается в золото. У него владения в Испании, и он состоит в родстве с испанскими католическими владыками; впрочем, родство дальнее, и все же… Все же знатность его несомненна, как и богатство. Но я бы не стал всерьез думать, будто он обратил на тебя внимание, способное… хм… – дядюшка явно запутался в собственной речи.

– Способное побудить его взять меня в жены? – помогла Колетт. – О, дядя! Вы так верно сказали – он глуп и заносчив! Разве для благочестивого человека это хорошо?

– Нет, моя милая, однако его положение…

– Он католик – и лучший друг принца Наваррского? – уточнила девушка.

– Сейчас все говорят о примирении. Семья де Грамон – давние друзья семьи д’Альбре, откуда происходит матушка принца. Ссора между ними, говорят, невозможна, как невозможно, чтобы солнце взошло на западе.

…В доме де Котенов Колетт поднялась в свою спальню, где служанка помогла ей освободиться от тяжелого платья и переодеться в ночную рубашку, после чего пожелала доброй ночи и ушла. От ночи оставался куцый огрызок, и сразу Колетт заснуть не смогла, хотя устала неимоверно. Она бродила по спальне, обхватив себя руками, а когда ступни замерзли, забралась в кровать. И не переставала думать: неужели Ноэль так и не появится? Неужели тот разговор на бале-маскараде приснился Колетт? И неужели ее мечта, хрупкая, неоперившаяся, будет вот так раздавлена чьим-то чужим сапогом из оленьей кожи?..

Однако Колетт даже не подозревала, насколько быстро это произойдет.

Она забылась беспокойным сном, когда уже начало светать, и была разбужена несколько часов спустя. Служанка постучалась в ее дверь и вошла, не дожидаясь разрешения; вид у девушки был немного странный.

– Ваша матушка просит вас спуститься как можно скорее.

– Но мне необходимо одеться… – Колетт растерялась.

– Пожалуйста, скорее, мадемуазель. Ваша матушка очень ждет.

Когда Колетт, растрепанная и недоумевающая, спустилась вниз, в гостиную, там ее ждали все родственники – матушка, дядя и тетя. И лица у них были такие, что Колетт едва не споткнулась на пороге.

– Неужели что-то случилось? – прошептала она. Кошмарная мысль пришла ей в голову. – Что-то с Ноэлем?!

– Сядь, Колетт, – велела матушка. – С Ноэлем все хорошо. Дело касается тебя.

Колетт опустилась на край кресла и замерла, сложив руки на коленях.

– Нам нанес ранний и весьма неожиданный визит не кто иной, как граф де Грамон, – проговорила Элеонора де Сен-Илер. – Он просил твоей руки, и я дала свое согласие. Граф велел назначить свадьбу как можно скорее, а потому вы обвенчаетесь еще до наступления нового года.

Оставшиеся до бракосочетания две недели прошли для Колетт как в тумане. Свадьба такого видного жениха, как граф де Грамон, должна была сопровождаться пышным балом и пиром, на котором приглашенные смогут поглазеть на новобрачных и отведать баранину по-наваррски и пирожки с зайчатиной. Обычно приготовления к свадьбе занимали длительный период, должна была состояться помолвка, а затем пройти приличествующее время, но для де Грамона, кажется, запретов не существовало. Колетт не знала, как он убедил матушку, дядю и тетю выдать ее замуж всего через две недели, но проделал он это блестяще. Она не знала, что граф сказал им. Не знала, почему выбрал именно ее. Знала лишь одно: что не желает становиться женой этого богатого высокомерного глупца, а хочет, чтобы Ноэль стал ее мужем.