Эми Гудроу чихнула.

– Будь здорова, – сказала Бев, обрадовавшись поводу хоть что-то сказать. От долгого молчания, пожалуй, свихнуться можно. Она всегда говорила своим дочкам: «Если вам плохо, ищите себе собеседника».

– Спасибо, – робко улыбнулась Эми.

– У тебя насморк? Вот дурацкая погода, не знаешь, какую бациллу подцепишь.

Бедной девочке не хватило духу что-либо ответить.

Н-да… Бев зевнула и поглядела на часы. Мало радости жить бок о бок с Исабель. Правильно говорила Дотти: «Яблочко от яблоньки недалеко падает». С большим приветом она, эта Исабель Гудроу. Типичная Дева. Не то чтобы неприятная, но до ужаса чопорная. Жалко ее, думала Толстуха Бев, отодвигая телефон в поисках укатившейся конфетки, но никто понятия не имеет, что у Исабель на душе. Знакомая тяжесть внизу живота заставила Толстуху Бев встать со стула с почти чувственным наслаждением. Подумать только: успешная работа кишечника может оказаться одним из человеческих удовольствий.

Эми наблюдала поверх стопки оранжевых бланков, как мать, судя по едва заметному движению руки и опущенному взгляду, пишет под диктовку в кабинете у Эйвери Кларка. Наблюдала неприязненно, тыкая в кнопки калькулятора и чувствуя где-то под ложечкой отвратительное посасывание: ее мать неравнодушна к этому человеку.

– Тебе хорошо – твоя мать не замужем, – сказала Стейси как-то раз на перекуре в роще, когда уже начинало холодать, – и тебе не надо воображать, как она занимается этим.

– О, только не это. – Эми судорожно затянулась.

Стейси закатила глаза: подведенные карандашиком, эти глаза казались слегка раскосыми, когда Стейси на мгновение опускала тяжелые, бледные веки.

– Я рассказывала, что видела родителей голыми?

– Нет, – ответила Эми, – ужас.

– Да, мерзко. Как-то в субботу я шла мимо их спальни, а дверь была приоткрыта. Оба они спали совершенно голые. – Стейси воткнула окурок в трещину коры. – У отца такая белая, уродливая жопа.

– Боже, – только и сказала Эми.

– Ага, вот, радуйся, что у тебя нет папаши. И тебе нет нужды воображать его за этим делом.

Положа руку на сердце, тогда Эми вообще никого не могла бы вообразить за этим делом. Она вообще смутно представляла, что, собственно, это такое. Живя с бдительной Исабель, она и помыслить не могла о том, чтобы хоть одним глазком увидеть фильмы для взрослых, как это удавалось некоторым ее сверстницам. (Взять, например, Стейси – она как-то описывала Эми сцену, в которой белый мужчина и негритянка занимались этим прямо в ванне.) Не было у нее ни старшего брата, ни сестры, у которых под кроватью завалялся бы откровенный журнал. В общем, Эми была очень мало осведомлена.

Конечно, она знала кое-что о своих месячных, знала, что это нормально, но и только. Как-то раз, несколько лет тому назад, Исабель кратко просветила ее насчет яйцеклеток, но зато очень подробно насчет запаха («Держись подальше от собак, а то выдадут в любой момент»). Она вручила Эми розовый буклет с какой-то диаграммой, и Эми думала, что все поняла.

А потом в женском туалете на стене кто-то нацарапал жирным черным фломастером: «Пяти минут пребывания члена во влагалище достаточно, чтобы забеременеть», и для Эми это было логично. Правда, учительница физкультуры сказала девочкам, собравшимся в раздевалке, что информация на туалетной стене не совсем верна, а школьное начальство решило ввести в программу половое воспитание, которое возложили на учительницу домоводства. Эми слабо представляла, какая именно часть туалетной информации была неверна, но уроки домоводства не внесли никакой ясности.

Учительница домоводства, женщина крайне нервная, с большими ступнями и коленями, выпирающими, словно пара апельсинов (класс от души потешался над ними), продержалась всего год. «Итак, девочки, – сказала она, – наше половое воспитание мы начнем с гигиены». Порывшись в сумочке, она добавила: «Качество ваших волос напрямую зависит от качества вашей расчески». И так продолжалось неделя за неделей. Она рассказывала, как правильно подпиливать ногти, как чистить кончики, а однажды написала на доске рецепт дезодоранта (смесь талька, питьевой соды и немного соленой воды) и велела им законспектировать его «на всякий пожарный случай». Затем последовал рецепт зубной пасты, который состоял из тех же ингредиентов (минус тальк). И наставляла их, что нужно употреблять слово «перспирация» вместо слова «пот». Девочки сучили под партами ногами и смотрели на часы. А Элси Бакстер отправили к завучу за то, что та вслух сказала, что все это «сраная скучища».

Ну да ладно, кажется, с тех пор уже много лет прошло. Эми была теперь совсем другим человеком и точно знала, что хотя ее мать и не делает этого, однако она неравнодушна к своему начальнику – этому отвратительному сухарю. Прежде, когда дочь и мать еще разговаривали друг с другом, это проявлялось в том, как Исабель произносила его имя: «Эйвери считает, что мне нужна машина. У него есть знакомый продавец, и он обо всем договорится для меня». И в том, как она по утрам красила помадой губы, выпячивая их вперед, и говорила: «Бедный Эйвери так много работает в последнее время».

Но Эйвери Кларк был старым и невзрачным, кто на такого позарится? Они с женой каждое воскресенье сидели на лавке в церкви и были очень похожи на пару сухих стручков. Уж они-то не делали этого по меньшей мере лет сто.

Эми чихнула (послышалось Толстухино: «Будь здорова») и снова бросила взгляд на аквариум. На этот раз мать вставала, одной рукой сжимая блокнот, а другой оправляя сзади мятую юбку. Эйвери качал своей дурацкой лысиной – поверх лысины были старательно зачесаны волосы, будто никто не догадывался о ее существовании. Вдавив кнопку калькулятора, Эми представила себе лягушачий рот Эйвери Кларка, его траченые зубы, нечистое дыхание, которое чувствовалось, когда он передавал блюдо для церковных пожертвований. А эти стариковские туфли с декоративными дырочками! Эми просто воротило от него.

Он, видимо, произнес материно имя, потому что Исабель остановилась в дверях кабинета. Эми заметила, как бледное лицо матери озарилось надеждой, но в тот же миг погасло. В животе у Эми разверзлась дыра: как невыносимо было это видеть – видеть обнаженное лицо матери. Ведь Эми любила ее. Вспыхнул и прокатился по воображаемой тетиве-проволоке мощный заряд любви от дочери к матери. Но мать уже садилась за свой стол, заправляла бумагу в пишущую машинку. И тут же Эми захлестнула ненависть к уродливой длинной шее матери с прилипшими мокрыми волосками. Но ненависть, похоже, только усиливала какую-то отчаянную любовь, и под ее тяжестью натянулась и задрожала черная проволока-тетива.

– Кстати, что поделывают летом твои подруги? – спросила Эми Толстуха Бев, отправляя в рот красненький леденец. – Мне показалось, я видела Карен Кин за стойкой в «Макдональдсе»?

Эми кивнула.

– Ты с ней дружишь?

Эми кивнула снова и нажала кнопку «равно». В глубине глазниц плескались горькие слезы нежданной заботы и печали. Эми еще раз посмотрела на маму. На этот раз она печатала; бегония, вовремя эвакуированная матерью с жаркого подоконника, подрагивала на столе. Эми разглядела крошечный бутончик – будто капельку в гуще листьев.

– Дети должна работать на каникулах, – во время разговора леденец похрустывал у Толстухи Бев на зубах, – мои все начали лет в двенадцать, кажется.

Эми кивнула неопределенно. Ей хотелось, чтобы Бев продолжала, ей нравилось звучание ее голоса, но она не хотела отвечать ни на какие вопросы. Особенно на вопросы о Карен Кин. Воспоминание о Карен усиливало тоску. Они дружили давно, когда были маленькими. Вместе играли в классики на детской площадке, вместе удирали от ос, роившихся над мусорным баком. Однажды ей довелось ночевать у Карен, в большом белом доме под кленами в переулке Валентина. Это был красивый, солнечный, шумный дом: с криком носились мальчишки, сестра Карен сушила полотенцем волосы и болтала по телефону. А Эми было неуютно и тоскливо. Она проплакала в ванной весь ужин, потому что представила себе, что ее мамочка в это время одиноко сидит за столом в пустой кухне. Но бывали и хорошие времена. Как-то раз Карен пришла к ним в гости, и Исабель разрешила им самим напечь булочек. Эми до сих пор вспоминала, как они лакомились булочками, сидя на заднем крыльце, а Исабель что-то пропалывала в саду.