Вертолет с прерывистым шумом покружил над пустым вспененным морем, катящим на берег высокие волны. Для тех из нас, кто видел змея, жизнь взяла и нарушила молчание (или один из своих законов) и выдала секрет, один из множества.

Однако, как мы вскоре обнаружили, попытки рассказать об этом остальным были бесполезны. Джордж Ламберт предложил отснятую пленку телевизионным каналам. Они послушно показали ее, но сами прикрылись тем, что созвали в студию толпу «экспертов», которые единодушно объявили кадры абсурдными или смехотворными.

Единственным местом, где восприняли это всерьез, оказались публикующие любую чушь чокнутые газетенки вроде «Истины» и «Гласа народа». Вот они поместили фотографии чудовища рядом со статьями о детях, продавших своих матерей аятолле, или о людях, которые усилием мысли двигали сливочный сырок.

Общим мнением было, что Грегстон инсценировал все это, дабы привлечь внимание к своему новому фильму. Вебера, однако, не задели ни обвинения, ни последовавшие затем безумные дни.

– Кому какое дело, что они думают, Уокер? Мы то знаем, что мы видели! Это ставит нас выше их всех. Им нравится думать, что я раздуваю шумиху вокруг своего фильма? Прекрасно. Что пленка Джорджа сфабрикована? Плевать. Мы-то видели! Мы вкусили, каков мир на самом деле под его оболочкой. Это бредовый мир моей подруги Каллен – Рондуа. Это и есть подлинная правда. Такой мы представляли жизнь в детстве. Лежа в постели ночью, испуганные и возбужденные каждой тенью оттуда. Помнишь те дни?

Мы выпивали около бассейна рядом с домом, который он снял в Лорел-каньоне. Марис потихоньку плавала по кругу, а мы оба смотрели на нее и загорали. На ней был черный купальник, и с откинутыми назад волосами, блестевшими на фоне голубого бассейна, Марис казалась движущимся восклицательным знаком.

– Там, на холмах, койоты. Сосед сказал, что когда в каньоне случился пожар, он видел, как целое их семейство бежало от огня. Койоты, а может быть, даже волки.

– Это вроде нашего морского чудовища. Кто бы подумал, что в солнечный день в Малибу поверх солнцезащитных очков, с бутылкой кока-колы в руке увидишь в прибое что-то «настоящее». Годзилла на пляже! Звучит как название для фильма Роджера Кормана.

Марис слушала, держась за край бассейна. Ее ноги слегка шевелились в воде. Тишина второй половины дня. В воздухе пахло хлором, мимозой и лимонами. Рядом зазвонил телефон. Вебер со стоном встал, чтобы ответить. Я посмотрел на Марис, и она послала мне воздушный поцелуй.

– Филипп! Как ты там? Когда возвращаешься? Конечно, я дома. Конечно, приезжай сейчас. Тут кое-кто, кто тебе понравится. Приезжай когда хочешь. Хорошо. До скорого. Рад твоему возвращению, старый таракан!

Он с улыбкой дал отбой.

– Слышал когда-нибудь о Филиппе Стрейхорне?

– Нет.

– И никто не слышал, но все знают, кто это. Кровавик.

– Кровавик! Из «Полуночи»? Это самый страшный ужастик, какой я только видел. «Полночь». «Снова полночь». «Полночь всегда наступает»… Сколько они уже сняли?

– Три. Он неплохо поднялся, играя Кровавика в каждом. Мы жили в одной комнате в Гарварде и вместе начинали в кинематографе.

– Ты снял «Дыша тобой», а он – «Полночь»? Есть некоторая разница.

Через полчаса во дворик вошел неприметный с виду лысеющий мужчина с открытой, располагающей улыбкой и сзади обхватил Вебера. Вдвоем они закружились, как в танце, забыв о нас.

Когда они оторвались друг от друга, Стрейхорн, широко улыбаясь, подошел к нам и протянул руку:

– Вы Уокер Истерлинг. Я видел фильмы с вашим участием.

– Вы шутите. Он с ходу назвал четыре давнишних совершенно провальных фильма, где я играл, и сказал, что они были «потрясающими».

Он часто использовал это слово, но так, что я ему верил. Филип Стрейхорн был одним из тех людей, кто как будто бы знает обо всем (и обо всех) и любит поговорить об этом. Этакий всезнайка, но не зазнайка. Он говорил так напористо, с таким воодушевлением, что мгновенно заражал вас своим энтузиазмом и интересом к предмету, о чем бы ни шла речь.

Как он оказался одним из самых знаменитых голливудских злодеев, само по себе интересно. Оставшись без актерской работы и без гроша, он написал сценарий первой «Полуночи» и продал его с условием, что ему дадут важную роль, если фильм когда-нибудь пойдет в производство. Фильм обошелся в четыреста тысяч долларов, а принес семнадцать миллионов. В тот день, когда мы встретились, Филипп только что вернулся из Югославии, где они недавно закончили съемку очередного продолжения. Мне хотелось узнать, почему, с его точки зрения, эти фильмы имели такой успех. Филипп улыбнулся и произнес одно слово:

– Босх.

– Что вы хотите этим сказать?

– Когда я писал первую «Полночь», то поставил перед собой альбом с картинами Босха и все время смотрел на них. Нигде не найдете чудовищ страшнее. Кровавик – это помесь нескольких его персонажей. Трудно было лишь представить, на что эти чудовища будут похожи, попади они в нашу жизнь. Люди ходят в кино для развлечения. А лучшее развлечение в мире – великое искусство. Хотите напутаться? Рассмотрите под лупой «Сад земных наслаждений», и кошмары вам обеспечены. Только не говорите это обывателю, который заходит в кино, гуляя в торговом квартале субботним вечером. Если он узнает, откуда взялся Кровавик, то выйдет из зала и потребует назад деньги. Все мои «Полуночи» – это Босх плюс много воплей и резни. Это не искусство, но они выросли из искусства… А вы расскажите мне про морского змея. Для этого я и приехал.

Вебер принес ему бокал имбирного эля (Филипп не пил крепкого), и вдвоем мы дали ему по возможности полное описание. Потом мы вошли в дом и посмотрели на видео то, что снял Джордж Ламберт. Филипп взял со стола лист бумаги и карандаш и начал рисовать. Через какое-то время он уже не смотрел на экран.

Его захватило рисование. Даже в мерцающем свете телевизора нарисованная им фигура казалась знакомой.

– Это эласмозавр. Он жил примерно сто пятьдесят миллионов лет назад, в юрский и меловой периоды. Длина – пятьдесят футов, с шеей, вытягивающейся, как мост Золотые Ворота. Если бы ваше чудище существовало на самом деле, оно должно было быть таким.

– Что вы хотите сказать? Филипп указал на телевизор.

– Дело в том, что эта штука не поддается классификации. Вот что напутало экспертов. Если бы у них нашлось для этого название, пусть даже название динозавра, жившего сто тридцать пять миллионов лет назад, они отнеслись бы к пленке с большим доверием и охотнее признали бы, что она может быть подлинной. Но это был не динозавр. Ученые не любят ничего такого, чему не могут найти названия. Видите шипы на хвосте? Насколько известно, у элас-мозавров их не было. И уши у них были очень маленькие. А у этого – большие. Останови, Вебер. Взгляни на размер его ушей… Левкрокотта, като-блепас, наснас, морские змеи – все это чудища, о которых слагают легенды. Но никто их не видел, и люди решили, что их больше в мире не осталось. Почему? Потому что человеку надо быть самым великим, самым умным. Вот одно из современных достижений человеческой мысли: если я не могу чего-то снять своей супер-пупер-камерой, или засечь своим монстрометром, или поймать со своего вертолета – значит, этого и не существует… Ладно, но это ваше чудище существует, потому что слишком много народу его видело, черт возьми. Эксперты не хотят это признать и потому выкручиваются. Стараются придать убедительность высокомерному пренебрежению такими пустяками, как свидетельства очевидцев и даже ваш фильм. Это, мол, трюк! Вы, ребята, просто дергали за невидимые ниточки. Стивен Спилберг в своем последнем фильме сделал это во сто раз лучше. Неплохой способ выкрутиться, а?.. Знаете, о чем я сегодня читал? Про Абту и Анет – слышали о них? В египетской легенде это были две натуральной величины рыбы, очень похожие друг на друга, они плавали перед кораблем бога Солнца и защищали его от опасностей. Они плавали день и ночь, вечно бдительные. Разве не прекрасный образ? А в нынешние дни нет никаких Абту и Анет. Один эхолокатор… Давайте пошлем за пиццей. Я не ел еще этой славной гадости с тех пор, как вернулся.