За кадром голос Вероники спрашивает:

– Как же вы не гордитесь, что один из ваших бывших учеников стал всемирно известным писателем?

Трезвант ухмыляется:

– Я не считаю своей заслугой воспитание посредственности. – Он отводит взгляд и снова откусывает гренок. Опять падают крошки. Одна прилипает в уголке рта. Он не замечает. Камера задерживается на нем. Это убийственный трюк, потому что все в этом человеке – его претенциозный тон, несвежий халат и небритая физиономия – дышит именно посредственностью.

Бесстрастный голос Вероники:

– Вы хотели бы услышать, что говорит мистер Байер о вас?

При этом старый педант замирает, разинув рот. Гренок выпадает, глаза прищуриваются. Несомненно, он думал, что только ему она позволит вещать и раздавать пощечины. Нет, Яго.

Но здесь фильм гаснет! Что же, черт возьми, сказал Байер о Трезванте?

Снова появляется картинка. Я в гостиничном номере в Сиэтле натягиваю розовые носки. Когда мы вместе разъезжали по стране, Вероника всегда носила с собой миниатюрную видеокамеру. После первых двух дней я уже не обращал на это внимания, так как камера стала вроде ее третьего глаза – она постоянно что-то снимала.

Натянув носки, я сел и улыбнулся.

– Школа? В школе я лишь усвоил, что мне не нравится. На то школа и есть – она учит, чего следует избегать в последующей жизни. Деление клетки, параболы, полное собрание сочинений Джорджа Бернарда Шоу... всякое такое.

В кадре запряженная лошадьми повозка, катящая по венской Рингсштрассе. Я знал эту прекрасную улицу по одному из моих свадебных путешествий – в данном случае с Кассандриной матерью.

Я случайно упомянул Веронике, что и по отцовской, и по материнской линии родом из Вены. Она это запомнила. И разыскала моего двоюродного дедушку Клауса и его обожаемую толстую женушку Зузи. Они вдохновенно показывали Веронике памятные места семейства Байеров в австрийской столице. Рассказанные ими истории, выбранные ею виды, последовательность перехода от одного к другому – все захватывало.

На колокольне собора Св. Стефана они говорили о Байере, который помог перестроить церковную крышу, когда союзники разбомбили ее в конце Второй мировой войны. За обедом с «тафельшпицем» в отеле «Венгерский король» они рассказывали про нашего дальнего родственника, бывшего любимым портным Густава Малера.

Любые семейные воспоминания – это стая маленьких историй, которые периодически попадают под винт Истории. И семья Байеров не являлась исключением. Хотя номинально я оставался темой ее фильма, Вероника решила нарисовать более широкую, более панорамную картину. Переносясь во времени и пространстве, от удивительного к заурядному, она смогла создать одно из тех гигантских полотен, что изображают целое сражение, или Вавилонскую башню, или один день из жизни большого города.

Когда речь снова зашла обо мне и моей жизни, Вероника на экране интервьюировала людей и показывала события, которые сам я давно забыл. Я то и дело растерянно моргал или громко восклицал: «Верно! Боже, я все это забыл!» Я был совершенно околдован, и не только потому, что мне показывали на экране мою собственную жизнь. Вероника так точно и безошибочно выбрала стиль повествования, что в результате получилась самая исчерпывающая и прелестная биография, о какой только можно мечтать. Это меня опечалило, потому что блестяще высветило одну из сторон личности Вероники Лейк, о которой я не знал и которой мог только восхищаться. Как мне хотелось, чтобы наши отношения сложились иначе! Какое замечательное любовное письмо! Трагедия заключалась в том, что его сочинила женщина, которой почти удалось напугать меня.

Фрэнни наблюдал, как я сную туда-сюда из машины в дом и обратно, нося коробки и сумки, полные таинственной снеди, которой я надеялся вывести его из его тысячелетней спячки.

В хорошем супермаркете в Крейнс-Вью я купил изрядный запас продуктов в надежде, что при одном взгляде на них Фрэнни ощутит прежнее вдохновение и поможет мне в приготовлении нескольких баснословных ужинов.

Когда я в третий раз прошмыгнул туда-сюда, он в своей бело-зеленой пижаме последовал за мной к машине.

– Что все это такое?

– Возрождающий суп.

– Что ты хочешь сказать? – Он сцепил руки за спиной и стоял, съежившись, в помятой пижаме, растрепанный, похожий на питомца известного заведения из «Пролетая над гнездом кукушки».

Я выволок из машины огромную сумку с продуктами.

– Фрэнни, ты заметил, как я надрываюсь, таская эти продукты? Тебе не хочется присоединиться?

Затащив все на кухню, я отодвинул Маккейба, сказав, что он может вернуться, когда все будет готово. Это заняло некоторое время, так как блюда должны были хорошо смотреться и поднять Маккейбу настроение. Я постарался. Когда все было сделано, мне показалось, что мое угощение выглядит чертовски здорово.

За несколько минут до этого зазвонил телефон, но я решил не подходить к телефону. Когда я вышел из кухни, Фрэнни громко смеялся в трубку. Услышав, что кому-то он отвечает не односложно, а полными предложениями, я ощутил радостное волнение. Кто бы это мог так рассмешить его сегодня?

Маккейб в одиночестве говорил по своему мобильному телефону с искренней счастливой улыбкой на лице и сделал мне знак, чтобы я чуть-чуть подождал.

– Он тут, ваш герой, только что вышел из кухни. Готовит что-то таинственное и не дает мне смотреть. Хотите поговорить с ним? – Фрэнни зажал трубку рукой: – Это Вероника.

Мои брови полезли вверх, до самых волос. Я ничего не слышал о ней несколько недель, вот только получил эту видеокассету из Вены. Когда же она вернулась? Почему звонит ему? Он убрал трубку от уха, словно Вероника кричала на него.

– Хорошо, хорошо, Вероника, успокойтесь. Вам не обязательно с ним говорить. Что? Да, ладно. До свиданья. – Он дал отбой и сунул телефон в карман халата. – Эге! Что ты сделал этой девице? Она просто невменяема.

Я старался говорить спокойно:

– Фрэнни, тебе звонила Вероника?

– Конечно, каждый день. Она была так же любезна, как и ты, Сэм, когда я болел. Приходит, готовит, звонит... Она хорошая женщина. Мне жаль, что у вас что-то не сложилось.

– Она приходит сюда и готовит тебе? Почему же ты мне не говорил?

– Потому что она просила не говорить. Это ее право. Я должен его уважать. Кроме того, она была так добра ко мне, что ты не поверишь...

Я протестующе поднял руку:

– Как она узнала, что в тебя стреляли?

– Она собиралась взять у меня интервью для фильма про тебя, а тут случилось это. И с тех пор она за мной следит. В эти дни вокруг меня собрались все ангелы-хранители. Я счастливчик.

– Маккейб, если бы ты знал о Веронике кое-что, известное мне, ты бы ее арестовал.

– Что именно? Как она распилила твою ручку? Она мне рассказала! Я от хохота чуть кишки не надорвал. Сэм, это женщина в сто тысяч вольт. Она сама это знает, и, вероятно, потому тебе и нравится, только ты сам себе не хочешь в этом признаться. Рядом с ней ты не можешь чувствовать себя в безопасности, и твое будущее непредсказуемо. В этом часть ее обаяния.

Я уставился в пол и несколько раз повторил про себя: «Он больной человек и требует деликатного обращения».

– Я не хочу о ней говорить. Пошли на кухню, посмотришь.

– На что? – Он подошел и задел меня бедром. – Мы не любовники, Сэм. Она добра ко мне. Вот и все. Нужно быть благодарным к тем, кто к тебе добр. – Впервые за несколько недель в его глазах появился прежний блеск, – Знаешь, о чем я сегодня подумал? Я говорил Веронике о школе. Я думал, как мы обычно ходили по коридорам, такие уверенные в себе! Сто пятьдесят фунтов спермы. Помнишь это пуленепробиваемое чувство? Мы были Кинг-Конги, тефлоновые, несгибаемые, радиоактивные и свободные, как найденный на улице доллар. Все было впереди, ты меня понимаешь? Все было вон тут, за углом, и могло нагрянуть каждую минуту. И мы не сомневались, что оно нагрянет, потому что должно появиться. Потому что это мы! Вот что здорово в детстве: ты знаешь, что все получится, и ты можешь побить всех парней во дворе.