– Да, конечно, я дам и письменные показания! – вдруг ни к селу, ни к городу добавил княжич.

Наступило долгое и все более тягостное молчание.

– Прошу вас, повернитесь! – свистящим шепотом произнес Рукосил. Глаза его жестко сузились.

Вдруг – как озноб хватил! – Золотинка уразумела, что Юлий ничего не понимает в слованской речи. Не понимает, если не имеет подсказки в выражении лиц, в общем стечении обстоятельств, в жестах. И если обратить стул к стене, то Юлий поймет, чего от него хотят, и сядет. Да только уж тогда он ничего не сможет ответить, потому что ничего не поймет – спиной к присутствующим. И Рукосил, таивший под шелковистыми усами усмешку, несомненно, знал это все наперед. Знал то есть, что наследник может говорить, когда захочет. Именно, когда захочет! А понимать слованскую речь органически не способен! Золотинка так просто и естественно обманулась на том одностороннем, построенном на совпадениях и очевидностях разговоре, который она имела неделю назад с одним кухонным мальчишкой… Может статься, княжич чувствовал вину за то, что ввел тогда Золотинку в заблуждение. Может, сдвинула она что-то в его душе своим искренним усилием… Но ничто уже не имело значения рядом с очевидным и головокружительным провалом.

– Новотор, переведите, – обратился к толмачу Рукосил, – судьи просят княжича повернуться к стене лицом.

Заметно поскучневший старик что-то заболботал, с бесполезным уже рвением юноша дернулся было к стене… Глупо!

– Но Юлий! Ах, Юлий, Юлька! – воскликнула Золотинка с болью. Даже слез не было, не способна она была плакать, брошенная так стремительно от робости к самонадеянности, к ликованию и сразу – в беспредельную пропасть поражения.

Лицо ее горело, и губы были сухи.

Юлий отвернулся, кинув отчаянный взгляд, словно боялся он выдать девушку, верного товарища по помойным тайнам. Словно боялся проговориться.

Золотинку увели и заперли в темном кухонном чулане.

Никто Золотинку не охранял. Вечером ее навестил подьячий. Он и принес весть, что наблюдатели учинили незадачливой лекарке наказание – позорный столб. Умудренный жизнью подьячий и самый столб этот, и соединенный с ним позор ставил ни во что. И отечески разъяснил девушке, что главным неудобством для нее будут естественные человеческие надобности – утробные потребы. Хорошо бы не есть, да и не пить тоже, потому что стоять придется от зари до зари весь долгий день без всякого послабления. Стоять или висеть на цепях, когда дурно станет, – это уж как придется.

Больше подьячему нечем было Золотинку утешить, и он ушел, вздохнув на прощание.

Щадящий довольно-таки приговор после всего, что Золотинка там учудила, наводил на мысль о дружеской руке, которая отвела от несчастной лекарки жестокость телесных наказаний. Может статься, Юлий притворно уступил сейчас Рукосилу?.. Нужно же и боярину дать удовлетворение после тех поносных речей, которыми разразилась ни с того ни с сего Золотинка. «Нужно иной раз и уступить», – думала она мудро.

Не без смущения возвращалась она однако к своему пламенному пророчеству, опять подпадая под обаяние прежней страсти. Но откуда же эта страсть взялась? Этого Золотинка не знала.

Она вставала и принималась ходить между полками с посудой и утварью, натыкаясь в полумраке на углы… А то разгоняла скребущихся в подполье крыс: свирепый окрик без единого звука – и хвостатые твари кидались в рассыпную по норам и перелазам.

На рассвете утомленную – она не ела уж почти сутки, – едва лишь сомкнувшую глаза Золотинку отвели на площадь. Возле колодца перед торговыми рядами высились недавно врытые столбы, они заменили бывшие тут прежде при господстве курников виселицы. Дерзкой рукою палач разрезал подол праздничного Золотинкиного платья, чтобы пропустить между ног цепи, обмотал ее холодным, влажным от росы железом и, прислонив к столбу, замкнул замок где-то над головой. Наконец, повесил он ей на грудь дощечку с надписью «самозванка» и этим удовлетворился.

Первые зрители Золотинки были крючники, весь тот оборванный люд, что поднимается до зари. Они зевали и ежились от утреннего холода. Кто-то спросил миролюбиво, что это значит, что написано на доске?

Четверть часа спустя толстый подьячий и стражники привели еще одного осужденного. Это был чернобородый носатый чужеземец: тот самый, с кораблем на голове, что попался однажды Золотинке на глаза в земстве. Тонкий большой рот осужденного надменно кривился, когда, расправив плечи, он стал к столбу, позволив палачу опутывать себя цепью. Не миновала его все та же дощечка с надписью «самозванец» – судьи-наблюдатели выражений не разнообразили.

Появление второго самозванца вызвало в порядочной уже толпе оживление. Кудрявый чужак – борода и бьющие из-под шапки волосы его вились мелкими жесткими колечками – не вызывал того похожего на жалость смущения, какое пробуждала в сердцах застывшая у столба девушка. Записные остряки мало-помалу начинали прощупывать осужденного двусмысленными и совсем уж не двусмысленными шуточками. Нижняя губа его выпятилась, он смотрел куда-то далеко-далеко, за пределы сущего… и повернулся к соседке.

– Будет жарко, – сказал он вдруг.

– Лучше бы дождь, – вынуждена была поддержать разговор Золотинка.

– Хорошо, когда дождь, а потом солнце, – доброжелательно заметил иностранец. Он приметно коверкал речь.

Заполнялись торговые ряды, слышались выкрики лавочников, мычание быков, блеяние, ржание. Не становилось тише и здесь, возле позорных столбов у колодца. Взошедшее за левым плечом солнце скользнуло по морю – сразу, от края до края. В развале крыш обнажился чистый голубой окоем, разомкнутый там и здесь шпилями и башнями.

Наверное, Юлий теперь проснулся, подумала Золотинка.

Она уж почти не различала, что говорили вокруг, о чем судачили, зубоскалили обступившие их зеваки – устала и надоело понимать. Не сразу откликнулась она, когда снова заговорил иностранец.

– Вы у кого учились волшебству? – спросил он, нисколько не понижая голоса, словно жадная до развлечений толпа для него не существовала.

– Я не волшебница.

– Да? – удивился иностранец. И задержал взгляд, как будто прикидывая, чего же она тогда тут у столба, делает. Потом заметил: – А я и сейчас вспоминаю своих учителей с благодарностью.

Надо признать, это было довольно-таки смелое, самоотверженное заявление в цепях у позорного столба. Золотинка даже не ухмыльнулась.

И все произошло внезапно. Плюгавый дурачок Юратка, известный тем, что круглый год, считай, обходился драной рубашкой без штанов, подскочил к волшебнику, шкодливо ухмыляясь. Чужестранец кинул недобрый взгляд из-под бровей. Не внявши предупреждению, дурачок разинул щербатый рот и, не удовлетворившись невнятной бранью, повернулся задом и задрал рубашку.

Волшебник плюнул – густой красный плевок звучно шлепнул голую ягодицу. Дурак подскочил с нечеловеческим воплем, крутнулся, чтобы смахнуть жгучий плевок ладонью – красное вспыхнуло на руке. Огонь! Не переставая вопить, дергаясь и извиваясь, Юратка хлопнулся задом на мостовую, чтобы загасить чадящее пламя.

Толпа угрожающе загудела, пошли в разбор камни, кто-то с треском выдирал доску, искали палки. Выпрямившись в цепях, волшебник прислонился затылком к столбу и молчал. Вызовом торчала жесткая черная борода.

– Стойте! – в отчаянии вскрикнула Золотинка, когда первый камень ударил чужестранца в грудь. – Остановитесь сейчас же! Вот же… вот! Глядите! На море глядите! Паруса на море! Глядите, ура! Это флот принцессы Нуты!

Между крышами, где блестело гладко разлитое море, в призрачной дали высыпали паруса.

– Ура! – подхватил кто-то неуверенно.

Еще мгновение-другое – разноголосое ура! прокатилось по площади. С палками и камнями в руках люди ринулись к гавани.

Два часа спустя остроглазая Золотинка уже могла различить шестилапый якорь, подвешенный под коротким наклонным брусом переднего корабля. Громаден был стремившийся к берегу флот, чудовищных размеров вздутые паруса.