– Как же это он в сундук-то попал? – поразился Поплева.
– Дуралей, он не сам! – сказал отличавшийся рассудительностью Тучка.
– Какой маленький! – покачал головой Поплева.
– Это потому что младенец, – пояснил Тучка.
Братья преглупо ухмылялись.
– Смотри, он плачет, – заметил Поплева.
– Потому что ему мокро, – пояснил Тучка.
– Мне совсем не нравится, что он плачет, – сказал Поплева, подумав.
– Нужно вылить воду.
– И он перестанет плакать? – спросил Поплева.
– Ему будет не так мокро, – рассудил Тучка.
Поплева вынул младенца, а Тучка опрокинул сундук, после чего младенца вернули на место.
– Плачет, – сказал Поплева.
Тучка помолчал, словно подыскивая возражения, но должен был отступить перед неоспоримой правотой старшего брата и признал:
– Плачет. Все равно плачет.
Под действием сходной мысли братья глянули друг на друга и обернулись, отыскивая взглядом старуху. Но Колча исчезла.
– Странно, – сказал Поплева, почесывая изрядную шишку на затылке.
– Ведь мы обещали ей младенца, – удивился Тучка.
Неуверенно агукнув над несчастным ребенком, который так и не сумел уяснить себе смысла этих жалких заигрываний и потому «закатился» еще пуще, братья со всяческими извинениями закрыли крышку, подняли сундук, стараясь не раскачивать его без нужды, и двинулись вверх по неровной и скользкой, опасной на таком ливне тропе.
Лачуга Колчи приютилась с подветренной стороны Лисьего Носа, под скалами, где не очень-то доставала ее буря. И однако же, на глазах у братьев особенно сильный вихрь вздернул пласт соломенной крыши, полетела труха, обнажились кривые тонкие стропила, сразу же залитые частым дождем. Ограды вокруг двора не было. Поплева постучал в ветхую дверцу, Колча не отзывалась, но дверь была заперта изнутри.
– Может, она не знает, что мы принесли, ты скажи, – посоветовал Тучка.
Поплева сказал, ничего не скрывая. Повторил громче и громыхнул дверью – к немалому его смущению доска проломилась.
– Изверги рода человеческого! – сразу в голос, без малейших переходов от гробового молчания к крику, заверещала старуха. – Оставьте в покое дверь!
Братья переглянулись.
– Разве в окно попробовать? – неуверенно крякнул Тучка.
Поплева принялся за окно. От первого же удара ставень соскочил, ветер встрепал и скомкал рваную мешковину, которая прикрывала переплет. Поплева наклонился к дыре, но сказать ничего не успел.
– Идолы поганые! Что сделали-то! А-а! – визжала Колча. – Окно-то, окно!
Поплева отступил, ожидая нравственной поддержки от брата.
– Оставь, ладно, – сказал Тучка после недолгих раздумий. – Может, тогда через крышу?
Оставив поневоле окно, Поплева в мгновение ока очутился на чердаке – в том месте, где буря откинула угол соломенной кровли. Он зашебаршил в тростнике – уложенные на поперечных жердях вязанки тростника и составляли перекрытие, иного потолка не имелось; чтобы добраться до Колчи оставалось только убрать в сторону одну или две вязанки.
– Кончай дурить, Колча! – склонился к провалу Поплева. – Мы принесли тебе младенца.
– Вот уже, ломают дом! – голосила старуха. – Сейчас они все развалят!
– Поплева, слушай! Я узнал! – восторженно срывающимся голосом крикнул со двора Тучка. – Я раздел младенца, а он девочка! Он обкакался.
Поплева вернулся к дыре:
– Послушай, Колча, теперь не скроешь: это девочка. И она обкакалась.
Последнее сообщение застало старуху врасплох, она молчала. Решившись расширить отверстие для переговоров, Поплева зашевелился и поддел спиной низкие стропила. Что-то затрещало, и крыша целиком, оба ее ската, отделилась от домика, ветер с посвистом всё подхватил. Цепляясь за рванувшую вверх кровлю, Поплева было вскочил, но гнилые жерди под ним подломились и он рухнул вниз. А крыша, вывернувшись наизнанку, взлетела под напором бури и опрокинулась, завалив собой дверь. Через проломленный потолок хлынул дождь.
– У нее золотые волосики! – натужно крикнул Тучка. Он боялся, что из-за шума и неразберихи никто его не расслышит.
– Вы… вы… – завыла Колча, отмахиваясь от Поплевы скрюченными руками. – Вы… с вашей засранкой…
Мутный поток изливался долго. Выслушав, Поплева стал выбираться вон. Дверь, заваленная снаружи крышей, не поддалась. Он взлез на стену и только навалился брюхом на гребень – сложенная из самана в один кирпич стенка рухнула.
– Ну что? – встревожено спросил Тучка, едва брат высвободился из-под груды глины, жердей и тростника. – Как?
– Старуха отдает нам девочку с золотыми волосами. Вчистую. Я ее уговорил! – Поплева выплюнул на ладонь осколок зуба.
– Шабаш! – заключил Тучка. – Мачту ставить! Идем в полветра!
Поплеве перевалило за тридцать, а Тучка следовал во всем за своим старшим братом. Сколько братья себя помнили, Тучка был на полтора года младше Поплевы – порядок этот не подлежал изменению. Поплева не был женат, и Тучка из уважения к старшему брату оставался холост. Жилище их в Ленивом затоне стояло возле забитых на довольном расстоянии от берега свай. Затоном называлось мелководное соленое озеро, огражденное от моря узкой песчаной грядой. А жилищем, навечно отшвартованным посреди озера, служил братьям корабельный кузов, лет семьдесят назад построенный из лучшего белого дуба.
Лет семьдесят назад корабль этот, который по воле блаженной памяти великого князя Святовита получил наименование «Три рюмки», сверкал позолоченной резьбой. Три толстых мачты его были повиты широкими цветными лентами, и полоскались на ветру, почти касаясь волны, огромные знамена из шерстяной рединки… Кое-кто говорил, что сухопутное название «Три рюмки» дала государеву судну великая княгиня Сантиса, она, как известно, была дочерью шляпника. Поплева и Тучка, напротив, полагали, что великий государь не доверил бы жене столь важного дела, как наречение боевого корабля именем. Они считали, что умудренный жизнью Святовит имел никому не ведомые, но, несомненно, важные основания, чтобы назвать свой корабль так, а не иначе. Святовит, не чета нынешнему Любомиру, провел юность в горах, бедствуя со своей матерью Другиней, успел постранствовать по свету, два раза отказывался от великокняжеского престола, а на третий раз взял его силой. Этот человек, на тридцать шесть лет установивший в государстве мир и благоденствие, ничего без особой на то причины, как полагали братья, не делал.
Когда «Три рюмки» впервые коснулись форштевнем воды, на шканцах кормовой надстройки цветником благоухали надушенные амброй сенные девушки Сантисы. Ложные, откидные рукава их облегающих платьев свисали до палубного настила. С той поры мало что уцелело. Сначала оборвались с мачт и улетели праздничные цветные ленты. Затем, горько оплаканная государем, умерла великая княгиня Сантиса. Исчезли свисающие до земли рукава, которые полтора столетия выдерживали нападки ревнителей старины, а исчезли в одночасье без всякой причины. Долгое, как эпоха накладных рукавов, царствование Святовита тоже клонилось к закату, и он умер. Сорок четыре года спустя после кончины великого государя корабль «Три рюмки» лишился мачт и оснастки, сохранился лишь старый, потраченный червями кузов.
Вместо мачты над палубой возвышалась кирпичная труба. На юте – кормовой надстройке – разросся густой огород. Поплева и Тучка выращивали в кадках огурцы и горох. Радующая глаз зелень над возвышенной кормой, пропахший щами дым из кирпичной трубы придавали заслуженному корабельному кузову домашний, располагающий к душевному покою вид.
Поплева и Тучка проводили жизнь на воде и мало нуждались в береге. Единственно по этой причине, предчувствуя утрату связи с людьми и последующее за тем одичание, они понуждали себя время от времени посещать кабаки Корабельной слободы, где пили настоянное на полыни вино и задирали иноземных моряков. Кроткие и покладистые по глубинным свойствам натуры, братья чувствовали известное нравственное обязательство оправдывать ожидания кабацких ярыжек, среди которых у них имелись сторонники и почитатели. Поскольку ничего такого, что бы превосходило человеческие силы, от них не ожидали, то Поплева и Тучка не считали возможным уклоняться от исполнения посильного – они добросовестно буйствовали на радость кабацкой братии. Впрочем, и тот и другой, не сговариваясь, старались не бить людей по головам, а к помощи дубовых скамей прибегали только в видах самозащиты.
