– Но, Рукосил… Как же я могу подписать два исключающих друг друга указа? Ты даешь мне дурной совет.

Рукосил обернуться не соизволил. В мелких, частых стеклах окна перед ним играло темной листвой пробивавшее сквозь вершины лип солнце. Со двора слышались резкие, грубые голоса.

– Ты оставляешь меня без руководства, – опять пожаловался Любомир. – Ну хорошо, – сказал он, наконец, не дождавшись ответа, – я подумаю над твоими словами. – И гаденько хихикнул, покосившись на окольничего.

Государь подвинул указ и быстро поставил подпись – витиеватую закавыку под торжественно начертанными строками. Потом перевернул пергамент и набросал несколько строчек, под которыми тоже расписался.

– Ну вот, Рукосил, ты получил, что хотел, – сказал он с усмешкой.

– Я забочусь о вашей пользе, государь. – Рукосил резво повернулся, сразу же возвратив великому князю свое расположение.

Но Любомир не позволил окольничему разговориться.

– Юлий, сынок, – сказал он, ухватив большой лист пергамента двумя пальцами и вздернув его над столом для просушки. – Передай-ка указ начальнику стражи, пусть исполняет. Дословно передай: исполнить немедленно!

Подавшись было, чтобы перенять лист, Рукосил повел протянутой за указом рукой, превращая движение в благоволительный жест, которым и отпустил Юлия. Вожделенный успех после изнурительных трудов и ожидания заставил окольничего забыться настолько, что, избежав одной неловкости, он немедленно впал в другую: манием руки как бы подтвердил государево распоряжение. Это нечаянное проявление гордыни не ускользнуло от Любомира, он глянул на Рукосила исподлобья.

А Юлий поспешил оставить окольничего и великого князя в обоюдной задумчивости. Он попробовал первую попавшуюся дверь, одну из трех, и очутился в двусветной прихожей, где стояли по стенам крытые коврами сундуки. Покой был так велик, что поднявшиеся навстречу латники не сразу успели преградить Юлию путь.

– Кто из вас начальник стражи? – осведомился он, показывая сложенный вдвое лист.

Княжича тут не признали, но покрытый письменами лист произвел впечатление. Один из латников сообщил, что сотник Дермлиг «велел никого не пропускать». Из этого можно было уразуметь, что самого начальника стражи Дермлига в прихожей нет.

– А здесь сказано пропустить? – осведомился наиболее осторожный и вдумчивый из латников.

– Пропустить, – подтвердил Юлий и развернул указ.

«…Великую государыню Милицу немедленно взять под стражу и стеречь накрепко, отнюдь не допуская ее до сношения со своими сообщниками. Окольничего Рукосила назначить судьей Казенной палаты. Поручить сказанному Рукосилу чрезвычайное следствие о преступлениях великой государыни Милицы. Всем начальствующим и чиновным людям в столице и уездах оказывать вышереченному Рукосилу всемерное содействие по делам чрезвычайного следствия. Любомир, князь».

Все это уместилось на половине листа, а нижняя, подогнутая половина оставалась чиста. Но когда Юлий глянул оборот, он обнаружил там еще один указ прямо противоположного смысла: немедленно взять под стражу окольничего Рукосила. Поручить государыне Милице ведение чрезвычайного следствия по делу о государственной измене вышереченного окольничего. Любомир, князь.

Нигде не содержалось ни малейшего намека на то, какой из указов должен был принят к исполнению. Напрасно Юлий искал помету, из которой можно было бы уяснить, какое распоряжение было последним и потому перекрывало бы своим действием предыдущее. И с той, и с другой стороны листа значилось одно: месяца зарева 26 день, 768 года.

Искушение вернуться за разъяснениями Юлий преодолел, сообразив, что путаница входила, очевидно, в намерения отца. Великий князь забавлялся. А может быть, что вернее, решил переложить свои мучительные колебания на плечи подручных людей. Кто-то иной должен был расплачиваться за душевное смятение государя. И кто-то иной, не Любомир, должен был принять на себя ответственность.

Только напрасно князь полагал, что это будет Юлий. Любомир плохо знал своего сына, то есть совсем не знал. Княжич принял чреватую зловещими последствиями головоломку, как рядовую игру ума, не слишком даже занимательную. Просто невнятица. Самодурство.

Он невесело хмыкнул и сложил пергамент в точности, как получил его из рук государя – указом, что против Милицы, наружу. Получив у стражников дополнительные разъяснения, он отыскал дорогу на верхнюю площадку огромной мраморной лестницы, что вела к выходу. Снизу от хлопнувших двойных дверей, трепеща развевающимися разрезами, прытко взбегал Ананья, верный человек Рукосила.

– Что у вас? – выпалил он, задыхаясь. – Дайте!

И вмиг цапнул указ. Ему достало взгляда, чтобы ухватить суть. Сложив указ заново, вернул его Юлию.

– Милица у дверей, – просипел он взвинченным полушепотом и глянул вниз. – Спрячьте. Только Дермлиг.

Еще раз пугано озирнувшись (со двора доносился шум толпы), Ананья юркнул в одну из дверей.

Юлий едва одолел десяток ступеней вниз, когда распахнулись двери, слуга прянул в сторону, изогнувшись в поклоне. Через порог ступила, гордо откинув увенчанную цветами голову, подобрав полы всколыхнувшегося багрянцем платья, великая государыня Милица. За нею теснилась свита.

– Прочь с дороги! – молвила она, быстро всходя по ступеням. Потому что Юлий так и застыл посредине пролета, сжимая в руке указ.

– Простите, великая государыня, – сказал он, вздрогнув, как вышедший из задумчивости человек.

Юношеский голос Юлия заставил Милицу приостановиться. Она вперила в него сверкающий взор. У подножия лестницы толкалась свита – запыленные, встрепанные от верховой езды дворяне с обветренными лицами. В кольчугах и при оружии. А Милица, не вымолвив больше ни слова, протянула руку за указом. Юлий отдал.

Несомненно, это была не та Милица, юность с печальными глазами, из-за которой там, в палате, утомительно препирались Любомир и Рукосил. Та, весенняя Милица не могла так сразу, переменив легкий шелк на тяжелый кровавый бархат, невесомый покров на брызги пламенеющих роз вокруг чела, – не могла, переменив внешность, переменить и нрав, так резко и безжалостно расстаться с тихой сосредоточенностью. Зарницы потаенного огня вспыхивали в сумрачных взорах государыни, внутренний жар раздувал крылья бледного носика, когда она читала указ. Вот что было невозможно – переменить вместе с платьем душу.

Возвращая считанные мгновения назад пергамент, Ананья непроизвольно сложил его исписанной стороной внутрь, не замечая в спешке, что открыл тоже исписанный оборот – ту сторону, что содержала распоряжения против Рукосила.

– Куда ты сейчас? – спросила Милица, возвращая Юлию указ.

– Начальник великокняжеской стражи сотник Дермлиг.

Она кивнула и вновь перехватила подол, приподняв его выше щиколоток.

– Останьтесь, – бросила она своим дворянам, которые гремели железом на первых ступенях лестницы. И с проворством злющей девчонки исчезла за дверью.

Один из брошенных столь небрежно дворян вопреки недвусмысленному указанию устремился было за госпожой, но перед громко захлопнутой дверью смешался, растеряв и запал, и уверенность.

Юлий узнал его – это был Шеболов сын Зерзень. Некогда ближайший сподвижник Громола. А теперь, выходит, он обретался в том же качестве дворового человека возле Громоловой мачехи.

Терзая коротенькую бородку, Зерзень озирался, не замечая Юлия как пустое место. В высоком и стройном юноше трудно было признать порядком изменившегося за пять лет княжича. А сам Зерзень мало изменился, только что возмужал и заматерел. Черты его несколько огрубели – в ту самую меру, чтобы красота его в предчувствии грядущего увядания обрела полное совершенство и законченность. Он был прекрасен, как юный супруг богини. Наряд Зерзеня поражал кричащей, не знающей счета роскошью: золото и драгоценности отягощали грязное дорожное платье.

– Исполняй, что велено! – грубо прикрикнул Зерзень, уловив на себе пристальный взгляд парня, которого он, вероятно, принял за мальчишку садовника.