— Вот, полюбуйтесь на эту игрушку! — сказал Кандараки, показывая на человеческую голову.

«Игрушка» и в самом деле заслуживала внимания. Это была кожа, аккуратно снятая с черепа и набитая травой. Рот и глаза широко раскрыты да еще подкрашены красной краской. Тут же были и голые черепа, тоже раскрашенные.

— Смотрите, сколько рубцов на них, — заметил Скотт, — видно, что добыты в бою.

— А их обладатели — съедены, — добавил Брук.

— Может быть, — согласился Скотт. — Но почему нигде не видно ничего съестного? Чем они питаются?

— Едят друг друга, — подсказал Брук.

— Подальше от жилищ, в лесу, у них есть огороды, — объяснил Кандараки, — а кроме того, разводят свиней и собак на мясо.

— Ну, что собак жрать, что друг дружку, — один черт! — ворчал Брук.

На улице увидели поросят. Открыли стрельбу и двоих убили.

Эхо разнеслось по окрестным лесам, и спрятавшиеся там дикари радовались, что успели убежать. Они были уверены, что эти страшные белые чужаки пришли только затем, чтобы уничтожить их со всем имуществом. Разве этот «гром», что они принесли с собой, не ясно говорит об их намерениях?

Возвращаясь к берегу, наши путешественники вышли на небольшую полянку и остановились как зачарованные. Даже Брук не выдержал и проговорил:

— Что за прелестный уголок!

Со всех сторон свешивались удивительные цветы так называемой «муккуны». Это растение приспособилось жить на других деревьях, а «за квартиру» платит тем, что украшает самые разные деревья своими красно-желтыми цветами, переливающимися на солнце, как пламя.

И тоже яркие, как пламя, перелетали с цветка на цветок знаменитые райские птицы. Какие-то ярко-синие пичужки спасались бегством от бабочек, которые были в несколько раз больше их. А на всех покрикивали, словно отдавая команду, многочисленные какаду.

— Черт побери, как в сказке! — сказал Кандараки, озираясь вокруг. Но вот он остановился, сорвал с плеча ружье и показал рукой на одно из деревьев.

Сквозь листву было видно, как что-то темное лезло по стволу дерева. Конечно, папуас.

Скотт дал знак, чтобы все соблюдали тишину, и осторожно стал красться к тому дереву. Но Брук не сдержался и выстрелил.

— Что вы делаете? — крикнул Скотт. — Зачем?

В чаще зашумели и затрещали ветви, мелькнуло темное тело и грянулось наземь.

— Что вы наделали? — снова сказал Скотт. — Зачем стрелять без нужды? Все стояли, опустив головы, и даже Брук чувствовал, что поступил нехорошо.

— Не будет в другой раз следить за нами, — оправдывался он. — А что, если бы он пустил в нас отравленную стрелу?

— Нам ничего не стоило в любую минуту снять его, если бы на то пошло, — сказал Скотт. — Раз мы его заметили, он уже был для нас безопасен. А это только разозлит папуасов, и у нас прибавится ненужных хлопот. Скверно, очень скверно, мистер Брук!

Между тем Хануби направился в кусты, где упало тело.

— Сюда! Скорей! — раздался его веселый голос. Подбежали… и расхохотались так, что эхо пошло по всей округе. Даже Скотт, может быть, впервые в жизни так хохотал. Вместо папуаса под деревом лежал… кенгуру, так называемый лазающий кенгуру, который водится главным образом на Новой Гвинее.

— Ну и страна! — говорил Брук. — Все тут шиворот-навыворот: люди похожи на зверей, звери — на людей. И все-таки слава богу, что так получилось: успеем еще поохотиться и на папуасов, если потребуется. А этого «папуаса» и сами съедим.

Весело возвратились на катер, где уже начали было тревожиться, услыхав стрельбу в деревне. Добычи хватило на два дня.

На третий день, под вечер, пристали к одному маленькому островку посредине реки. Богатая растительность, сухой высокий берег и безопасное положение посреди реки — все это располагало к тому, чтобы остановиться тут.

С удовольствием выбрались люди на твердую землю: ноги у всех затекли от длительной езды на катере. Разложили огонь и даже спать на этот раз решили на берегу, потому что на судне было тесно. Только хозяева остались в своей каюте.

На ночь, конечно, выставили охранение, но место было такое надежное, что часовой сам заснул раньше других.

Чунг Ли лежал под высоким деревом, в десятке шагов от костра, прислушивался к шуму воды в реке и думал о том, где теперь его брат и встретятся ли они… А может быть, Хунь Чжи уже нет в живых, и все из-за того, что он, Чунг Ли, на четыре дня опоздал.

Все уже спали. Костер погас. Где-то далеко-далеко завыла собака. Может быть, там жилье, а может, это дикая собака, которых много водится на Новой Гвинее.

Файлу перевернулся на другой бок, и в этот момент ему показалось, что возле Чунг Ли промелькнула какая-то тень. Он поднял голову, протер глаза — ничего. Тогда он не поленился встать, подошел к Чунг Ли: тот спит как убитый. Обошел лагерь вокруг, прислушался: ни звука, ни шороха.

Файлу успокоился. Наверно, со сна почудилось. Подкинул в костер хворосту, улегся и спокойно заснул.

Как уже было сказано, папуасы никогда не составляли единого государства. Жили они обособленно, своими родами, с соседями постоянного общения не имели, а если и встречались иной раз, так расходились не по-доброму.

Часто какой-нибудь сильный род подчинял себе окрестные деревни, но в скором времени и сам он мог попасть в подчинение к другому, еще более сильному роду.

Род Какаду насчитывал человек четыреста вместе с женщинами и детьми. Хижины их были разбросаны по обоим берегам небольшого ручья, на холмах. Большей частью они стояли прямо на земле, и лишь немногие были построены на невысоких сваях. Крыши — из сплетенных пальмовых листьев, стены — из ветвей; разумеется, никаких окон тут не полагалось, была только одна большая дыра, которая служила дверью. Дверь эта никогда не запиралась, потому что воров здесь не водилось: красть было нечего.

Только в одном доме, побольше, была «дверь» — крышка от какого-то ящика с английскими надписями. Как попал сюда этот «осколок цивилизации» — неизвестно. Не знал этого, наверно, и сам хозяин дома — вождь рода. Но самым приметным в деревне был другой дом — огромный, на высоких сваях и с башней, как церковь. На верхушке башни развевался пук перьев какаду — эмблема рода.

Это было самое интересное учреждение у папуасов — «ум-камаль», что-то вроде нашего клуба. В этом «клубе» жили неженатые мужчины, женщин к нему даже близко не подпускали.

Тут вершились разные дела, происходили советы; сюда приходили гости и путешественники (конечно, только мужчины); тут мужчины проводили все свое время, лежали, курили, пели.

В ум-камале и теперь было довольно много народа, в то время как в других местах деревни не было почти никого.

Бросалось в глаза отсутствие женщин. По улице слонялись свиньи и собаки, беспрепятственно заходя в любую хижину. Тут же разгуливало несколько кур, которых туземцы держат главным образом ради перьев. И больше не видно было никаких примет хозяйства, даже клочка обработанной земли.

Перед многими домами были сооружены небольшие помосты на четырех столбиках. На этих помостах тоже лежали и сидели мужчины — по одному или по нескольку человек. Тут они отдыхали, беседовали. Это были своеобразные домашние клубы для женатых мужчин: в хижине им не давали покоя свиньи и собаки. Сюда женщины тоже не имели доступа, и только в исключительных случаях, в знак особой милости, им позволялось посидеть под помостом.

Вот из лесу подошли две женщины, как видно, мать с дочерью. Одеты они были очень непритязательно: короткая, до колен, юбка из плетеного тростника — и все. На спинах, перекинув веревки на лоб, они несли по большой вязанке таро — растения, которое тут заменяет наш картофель. Вся работа по хозяйству лежит здесь на женщинах. Лошадей нет, и любые тяжести переносятся женщинами таким вот странным способом. На лбу у многих на всю жизнь остается след от веревки.