— Вот здесь они на насады грузились, — показал он здоровой рукой на плоский отпечаток. — И теперь их уже не догнать, потому как в темноте никаких следов не разберешь — куда поплыли, вверх, вниз ли. А может просто на пару-тройку верст сплыли, а дальше снова берегом. Теперь ищи ветра в поле.

— И никак этих поганцев не прихватить? — помрачнел Корней, не хотевший смириться с мыслью, что враг оказался хитрее и предусмотрительней его самого.

— Что ж, с рассветом можно попытаться найти след, да вот только сомнение меня берет. Уж больно хорошо у них каждая мелочь продумана была. Думаю и надежное укрытие тоже заранее приготовлено.

— Ладно, располагаемся на ночевку на берегу. Лука, Егор, разводите костры, да отрядите дозорных вдвое. Остальным спать вполглаза, не дай бог ночью припожалуют. Алексей и ты, Михайла, пойдем со мной, надо все хорошенько обмозговать.

Дождавшись, пока опричники роськиного десятка разведут костер, Корней знаком велел им удалиться, пристроился на пригорке и спросил у Мишки:

— Ну, что скажешь, боярич? Из чьих рук эта поганая доска вышла?

— Так ясно же все, деда! Эти пришлые не зря ж знак оставили — из-за Болота гостинец.

— Кхе-кхе, а ты, Леха, что скажешь? — дед помассировал колено увечной ноги и перевел взгляд на Рудного воеводу.

— А вот я уверен, что это рук местных лесовиков дело — больше некому!

— Похоже, Леха, мы об одном и том же подумали. Говори дальше…

— Деда, дядя Леша, ну какие местные? — Аж задохнулся от возмущения Мишка. — Зачем им это? Мы с этими дальними который год в мире живем. Да и знак на доске явно на Журавля указывает, и замученный этот человек с Яруги. Все ведь об одном говорит — из-за Болота вороги пришли и зубы нам показывают.

— Мало ли что там на какой-то доске было. Местные это были, и все тут. Только так и ДОЛЖНО БЫТЬ, — рубанул рукой воздух Алексей.

— Но ведь несправедливо же…

— Цыть, сопляк! Раскудахтался! — взревел было Корней, но оглянувшись по сторонам — не услыхал ли кто, сбавил тон и продолжал. — Вот в чем болезнь твоя, Михайла… не боярич ты! В душе у тебя боярства нет! То-то мне Алексей жалуется: «Михайлу мечом опоясали, а он то за самострел, то за кистень хватается, про меч забывает». А дело-то не только в мече! Мало все правильно делать! Надо еще и понимать правильно, а ты не понимаешь!

— Да что не понимаю-то?

— А то! Забыл, как еще зимой приговорили — воеводству Погорынскому быть? А какое ж воеводство, если местные сами по себе живут, да воеводу стороной обходят? А тут случай такой дорогой — мужей княжеских убили, холопов да скотину увели, а все следы именно здесь обрываются. Это ж какую виру на них наложить можно!

— Это что, деда, с ними также как с Куньим поступим?

— Зачем? — пожал плечами Рудный воевода. — Наехать мы на них наедем, и виру дикую наложим. А затем выбор дадим — либо все сразу за побитых княжих мужей имать будем, либо они согласны воеводе Погорынскому все дани да кормы давать и людишек присылать в войско.

— Тут четыре дреговичских селища в ближней округе. Вот их всех завтра с рассвета объезжать и начнем. Первая очередь — вон там на полуночи селище Трески, его род самый большой и хозяин он справный — ему есть что терять. А еще его можно старшим даньщиком сделать, чтобы ему лично часть от собранного шла, тогда он сам нашу руку держать будет. Вот поэтому я тебя, Михайла, и позвал. У тебя память покрепче — давай вспоминай, чего по Правде Русской за убийство да увод холопей полагается.

— Деда, я за ночь припомню, но ведь доказательств никаких, значит обман это, не по совести…

— Ты — боярского рода или нет?! Ты знаешь то, что другим не ведомо, ты в праве вершить то, что другим невместно, ты выше других, и это не требует доказательств! Но все это проистекает из одного: ты сам себя так ощущать должен! Слышишь? Не мыслить, а ощущать! А ты не ощущаешь!

Да еще запомни, Михайла Фролыч, все что воеводству Погорынскому и роду Лисовинов на пользу, то и хорошо, и честно, и справедливо! И никак иначе! А теперь иди и накрепко запомни, что сейчас услышал.

Только в третьем по счету селище нашлось, кому сказать слово против облыжных обвинений. В первом, самом большом из них — Уньцевом Увозе, где большаком был хитрющий, вечно себе на уме, Треска, все прошло совсем гладко. Поглядев на окольчуженных ратников и понимая, что слова бессильны, там где говорят мечи, он почти сразу согласился платить княжую дань через боярина Корзня и самому свозить ее в Ратное. А уж после назначения старшим данщиком и вовсе пообещал давать людей в воеводскую дружину да уговорить остальные селища заложиться за новоявленного воеводу. Заминка вышла только с определением полагающейся ему доли от собранных кормов и даней. Вполне осознав свою нужность Корнею Треска торговался как заправский купец на восточном базаре. Сидя за столом в хозяйской хоромине стороны спорили до хрипоты, приводя каждый свои примеры того, как это полагается быть по старине и обычаям, не по раз стукались кубками с медом в знак согласия, чтобы буквально через минуту разойтись в какой-нибудь новой мелочи. Наконец, почти через час торговли, когда скромно сидевший в уголке Мишка уже совсем перестал что-либо понимать, ударили по рукам.

Довольный Треска, велев младшему сыну седлать коня, отправился собираться в поездку, а Корней, допив налитый в кубок мед, ударил пустой посудиной по столешнице:

— Кхе, силен лесовик торговаться! Семь потов согнал! Нашего Никифора с Осьмой вместе переторгует и не почешется!

— А что такое, деда?

— По обычаю даньщик берет себе двадцатую часть от прибытков. Чтобы его рвение подстегнуть я хотел ему пятнадцатую предложить. А он ни в какую. Понимает, поганец, что сильно он нужен — десятину запросил. Уж так торговались и этак — сошлись на двенадцатой части. Но зато и людей в войско он почти вдвое больше обещал — не пятнадцать, а два с половиной десятка, да другие селища помочь уговорить.

— Пусть его пока. Нам бы сейчас побольше людей к себе привлечь, чтобы власть воеводскую признали, а выгоду мы и по-другому поимеем. — Михайла хитро подмигнул деду. — Если здесь наша власть будет, то всю торговлю под себя подгребем. Кроме как в лавке Осьмы торга поблизости нет. С этого нам намного больший прибыток получится.

— Кхе-кхе, ладно, рано пока еще прибытки делить, пошли, еще дел невпроворот.

Жители следующего, расположенного на небольшой возвышенности, селения быстро уступили уговорам Трески, подкрепленными видом оборуженных ратников. А вот в третьем нашла коса на камень. Небольшая весь была совершенно пуста — ни жителей, ни скотины, ни даже собак. Лишь перед входом в самый большой дом недвижно замер, опершись на плечо маленького мальчонки ветхий старец. Он безмолвно, не отрываясь взирал на то, как спешившиеся ратники бесцеремонно врываются в дома, прихватывая что приглянется. Светлые, выцветшие от времени, очи старика не выражали ровным счетом ничего, лишь рука, лежавшая на плече мальчишки (небось уже пра- или пра-правнука!) судорожно сжималась и разжималась.

— Домажир, воевода Погорынский, коего князь Туровский поставил, пришел с жалобой к нам. Мужей его невдалеке отсюда побили, хоромы их пожгли, холопов да скотину свели. А следы татей сюда ведут, — видно было, что Треска обескуражен отсутствием жителей и всерьез опасается за свое новое положение, если здесь его постигнет неудача.

— По Правде Русской, что великим князем Ярославом Владимировичем заповедана, коли не сыщется тать, то вся вервь в ответе, — вступил в разговор доселе молчавший Корней. — Михайла, ну-ка, скажи точно, что в Законе написано!

— Аже кто убиет княжа мужа в разбои, а головника не ищут, то виревную платити, в чьей же верви голова лежит то восемьдесят гривен; паки ли людин, то сорок гривен, — Мишка облизал пересохшие губы и продолжал.

— Не будет ли татя, то по следу женут, аже не будет следа ли к селу или к товару, а не отсочат от собе следа, ни едут на след или отбьются, то тем платити татьбу и продажу… — немигающий прищур старца, казалось, замораживал слова во рту, а презрительная усмешка била не хуже плети.