– Соня…Что стряслось? Меня торчила прямо из красильни вытащил, велел бежать к тебе.

Несмотря на арестантскую одежду, девушка смотрелась красиво, едва ли не игрушечно. Мать поцеловала ее с нежностью, усадила рядом с собой.

Та стянула рукавицы, подышала на озябшие пальцы.

– Пана Тобольского убили, – помолчав, сказала Сонька.

– Слышала. Тетки только об этом и судачат. Правда, что это сделал Михель?

– Так говорят.

– А что с ним теперь будет?

– Думаю, ничего. Подержат в карцере и выпустят. Сумасшедший, чего с него взять?

– Я его боюсь.

– Михеля?

– Да. Он, когда видит меня, всегда мычит и что-то пытается сказать. Как думаешь, он знает, что я его дочка?

– Вряд ли. Он знает только меня. – Сонька помолчала. – А вот пана Тобольского жаль.

– Ты любила его?

Мать усмехнулась, пожала плечами.

– Он любил меня. Всю жизнь.

– А меня зачем со смены погнали?

– Начальник распорядился.

Дочка села поудобнее, приобняла мать, почему-то перешла на шепот:

– Ты с ним разговаривала?

– С начальником?

– Да… Какой он из себя? Говорят, молодой.

– Молодой, – улыбнулась Сонька. – Симпатичный.

– С тобой нормально разговаривал?

– Вполне. – Воровка внимательно посмотрела на дочку. – Ты должна с ним познакомиться.

– Мам, ты чего? Кто он, и кто я.

– Он мужчина. К тому же молодой. Ему нужны женщины.

– Но почему я?

– Потому что здесь, кроме тебя, не на кого глаз положить.

– Ты хочешь, чтобы я…

– Хочу, чтобы ты завела с ним флирт. А дальше будет видно.

Михелина слегка отстранилась.

– Но я не хочу. У меня есть князь Андрей!

Мать жестко взяла дочку за локоть.

– Это нужно, Миха.

– Зачем?

– Чтоб бежать отсюда. – Сонька набрала новую партию дров, подкинула в печку. – Главное, что он из благородных. А благородными можно крутить как заблагорассудится.

– Благородные – глупые?

– Доверчивые. Их легче обвести вокруг пальца. Нужно только умело разыграть дурку.

Михелина откинулась назад, негромко рассмеялась.

– А если я по-настоящему закручу ему голову?

– Лишь бы не наоборот. Он очень интересный мужчина. Поэтому надо иметь холодную голову и ловкие руки.

– Золотые, ты хотела сказать.

– Я подумала, а ты сказала. – Мать приблизила к себе дочь, поцеловала в голову.

Неожиданно дверь барака распахнулась, на пороге возник сначала Кузьма Евдокимов, затем в помещение вошел поручик Гончаров.

Обе женщины при появлении начальника поднялись, он подошел к ним, улыбнулся Михелине.

– Ваша дочь? – спросил Соньку.

– Да, моя.

– Очень приятно, – Никита Глебович протянул девушке руку в тонкой лайковой перчатке. – Гончаров.

Михелина сделала книксен, в арестантской одежде это выглядело трогательно и чуть смешно.

– Словно на светском приеме, – засмеялся поручик и тут же деловито обратился к воровке: – Вас проводят к карцеру, в котором содержится Михель Блювштейн. А вам, – повернулся Гончаров к девушке, – тем временем я могу предложить испить со мной чаю.

Михелина, томно прикрыв глаза, повернулась к Соньке:

– Мам, меня приглашают. Можно?

– Решай сама, взрослая уже, – пожала та плечами.

– Я решила, господин поручик!

Кузьма Евдокимов стоял в дверном проеме, наблюдал за происходящим и нагло ухмылялся.

Карцер находился на другом краю поселка. Соньку сопровождал Кузьма, пробирался следом, глубоко проваливаясь в снег, чертыхаясь, кричал в спину воровке:

– А начальничек-то на твою дочку глазок положил. Гляди, Сонька, как бы бабкой не стать раньше времени!

– Я давно уже бабка!

– Это смотря для кого! Я бы такую бабку зацепил!

– Было б чем цеплять.

Карцер, в который поместили Михеля, был бараком, с зарешеченными окнами и пудовым замком на дверях. Дорожку к дверям занес снег. Сонька стала пробираться ко входу, погружаясь в сугробы едва ли не по пояс. Конвоир хотел было двинуться следом, но махнул рукой и остался ждать ее.

– Гляди поаккуратней! А то как бы сразу двух жмуриков не пришлось попу отпевать!

Воровка с трудом открыла дверь, протиснулась внутрь, сделала несколько шагов.

– Михель!

Ответа не последовало. Сонька шагнула дальше.

– Михель!

И вдруг откуда-то из дальнего угла послышалось:

– Кто там?

– Это я, Соня. Ты где?

– Здесь.

Ответ был настороженный, испуганный, не совсем узнаваемый. Соньке вдруг стало не по себе.

Женщина двинулась на голос и увидела Михеля.

Он стоял возле зарешеченного окна, смотрел на воровку прямо и испуганно. Глаза его горели, руки крепко сжимали прутья.

Воровка подошла поближе.

– Михель, это я… Соня!

– Соня? – переспросил он, подозрительно глядя на нее.

– Соня. Не узнал, что ли?

– Теперь вроде узнал.

Странность его речи заставила воровку отступить на шаг.

– Ты чего, Михель? Я – Соня.

Он торопливо произнес:

– Узнал, Соня… – оглянулся по сторонам, шепотом спросил: – Где я, Соня?

– В карцере! Ты убил человека.

– Убил человека? – тихо переспросил он, и зрачки его глаз расширились. – Генеральшу?

– Генеральшу ты убил давно. А теперь пана Тобольского.

– Кого?

– Поляка. Пана Тобольского.

– Не помню. – Блювштейн вдруг взял ладонями ее лицо, приблизил к себе почти вплотную. – А где я, Соня?

Воровке стало нехорошо от его взгляда, от разговора, она тихо промолвила:

– Как где? На каторге! Тебя сослали на пожизненную!

– На пожизненную? Не помню… Ничего не помню. – Глаза его стали наполняться слезами. – Боже… Неужели это правда? – Он схватил воровку за плечи, принялся с силой трясти ее: – Генеральшу помню, поляка нет! Даже тебя не сразу вспомнил!

– Потому что Господь отнял у тебя разум.

– За то что убил?

– Двоих убил.

Михель с ухмылкой посмотрел на нее.

– Нет, не отнял. Он мне его вернул. Второй раз убил, и ко мне вернулся разум. Только зачем Господь сделал это, Соня?

– В наказание. Значит, ты не все еще испытал в этой жизни.

Михель спросил сдавленно:

– А что я еще должен испытать?

– Одному Богу известно.

– Не хочу, Соня. – По его щекам текли слезы. – Хочу жить как раньше. Ничего не знать, ничего не понимать, ничего не бояться.

Он оставил ее, медленно отошел в угол, присел на корточки и затих.

Сонька присела рядом. Михель обнял ее, прижался, и так они какое-то время сидели молча. Наконец воровка вытерла ладонью свои мокрые глаза, поднялась.

– Мне пора.

– А я?

– Жди, когда выпустят. Подержат, помурыжат и выпустят. Что с тебя возьмешь, с придурка?

У выхода Сонька остановилась, с усмешкой сообщила:

– Мы тут ведь с тобой не одни, Михель. У нас дочка.

– Дочка? – спросил он удивленно.

– Да, дочка… Михелина.

– Моя?

– Наша.

– Тоже на каторге? А ее за что?

– За мать.

Михель зашептал:

– Нужно бежать! Хотя бы ради дочки! Здесь нельзя оставаться! Подохнем!

– Нужно. Но об этом потом. – Сонька оглянулась, тихо предупредила: – Главное, чтоб никто ничего не понял. Оставайся таким, каким был… Придурком оставайся! А все остальное придумается. Я еще приду к тебе.

И налегла на дверь.

Михелина сидела за столом в кабинете Гончарова, пила чай, вела с начальником поселения неторопливую, с элементами кокетства беседу. Никита Глебович курил тонкую ароматную папироску, щурился от дыма, внимательно, с интересом изучал симпатичную каторжанку.

– Я – коренной петербуржец, – произнес он мягким баритоном. – И, по моим сведениям, вы также проживали в столице.

– Да, это так, – кивнула Михелина.

– Ваша сестра, Табба Блювштейн, в свое время являлась примой оперетты и была широко известна как Табба Бессмертная. Я не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь.

– Я был однажды с маменькой на «Летучей мыши», и до сих пор у меня в памяти ваша блистательная сестра.