– Похоже, друг Жискар, что если народ Авроры теперь понимает, насколько он слабее Земли и Поселенческих Миров, то кризис, предсказанный Илией Бейли, благополучно миновал.

– Похоже, что так, друг Дэниел.

– Ты старался привести к этому.

– Старался. Я удерживал Совет в руках Фастальфа. Я делал все возможное, чтобы убедить тех, кто формировал общественное мнение.

– Однако мне не по себе.

– Мне было не по себе на каждой стадии процесса, хотя я стремился не делать никому вреда. Я не прикасался – мысленно – ни к одному человеку, которому нужно что-то большее, чем самое легкое касание. На Земле я просто смягчал страх репрессалий, в основном у тех, у кого страх был уже смягчен, и я рвал нить, которая и так уже готова была порваться. На Авроре все было наоборот. Политические деятели не хотели поддерживать политику, ведущую к изгнанию их из комфортабельного мира, и я просто поддерживал это их стремление, нежелание и укреплял нить, которая чуть сильнее удерживала их. И это погружало меня в состояние, хотя и слабое, постоянного беспокойства.

– Почему? Ты подстрекал Землю к экспансии и не одобрял экспансии космонитов. Так и должно было быть.

– Так ли? Подумай, друг Дэниел, разве землянин стоит больше, чем космонит, хотя они оба люди?

– Есть разница. Илия Бейли считал, что пусть даже его собственный народ потерпит крушение, лишь бы Галактика была заселена. А доктор Амадейро думает, что пусть лучше зачахнут и Земля, и Внешние Миры, лишь бы в Галактике не распространились земляне. Первый надеется на триумф либо одного, либо другого народа, а второй не хочет никакого триумфа. Разве мы не должны выбрать первого, друг Жискар?

– Да, друг Дэниел, похоже, что так. Но насколько сильно влияет на тебя ощущение особой ценности твоего бывшего партнера Илии Бейли?

– Я дорожу памятью о партнере Илии, а народ Земли – его народ.

– Я понимаю. Я говорю уже много десятилетий, что у тебя тенденция думать по-человечески, но я не уверен, что это комплимент. Хотя ты и стараешься думать ПОДОБНО человеку, ты все-таки не человек и связан Тремя Законами. Ты не можешь повредить человеку, землянин он или космонит.

– Бывают случаи, друг Жискар, когда приходится выбирать между двумя людьми. У нас специальный приказ защищать леди Глэдис. Защищая ее, я могу быть вынужден нанести вред человеку, и я думаю, что при прочих равных условиях, я немного охотнее повредил бы космониту, чтобы защитить землянина.

– Это тебе кажется. В действительности тебя вели бы специфические обстоятельства. Ты обнаружил бы, что не можешь обобщать, – сказал Жискар. – Вот так и со мной. Подталкивая Землю и удерживая Аврору, я сделал для доктора Фастальфа невозможным убедить аврорское правительство поддержать политику эмиграции и пустить в Галактику две распространившиеся силы. Я не мог помочь, но понимал, что и часть его трудов пропала даром. Это наполнило его отчаянием и, возможно, ускорило его смерть. Я чувствовал это в его мозгу, и это было больно. И все-таки, друг Дэниел… если бы я не сделал то, что сделал, это сильно уменьшило бы земную способность к экспансии, не улучшив аврорского продвижения в этом направлении. Тогда доктор Фастальф потерпел бы двойное крушение – как с Землей, так и с Авророй, и доктор Амадейро оттер бы его от власти. Чувство поражения было бы для него еще сильнее. Я был глубоко предан доктору Фастальфу в течение его жизни, поэтому я выбрал тот курс действий, какой ранил бы его меньше, и по мере возможности не вредил бы другим индивидуумам, с которыми имел дело. Если доктор Фастальф постоянно расстраивался от своей неспособности убедить аврорцев и вообще космонитов идти на новые планеты, то он, по крайней мере, радовался активной эмиграции землян.

– А ты не мог подтолкнуть оба народа, и землян, и аврорцев, чтобы полностью удовлетворить доктора Фастальфа?

– Мне это приходило в голову. Я рассмотрел возможности и решил, что не смогу. Чтобы склонить к эмиграции землян, требовалось пустяковое изменение, не приносящее вреда; для попытки сделать то же самое с аврорцами, нужно было многое изменить, и это могло повредить. Первый Закон запрещает это.

– К сожалению.

– Да. Подумать только, что я мог бы сделать, если бы имел возможность радикально изменить образ мыслей доктора Амадейро. Но как мог я изменить его твердое решение противодействовать доктору Фастальфу? Это все равно, что силой повернуть его голову на 180 градусов. Такой поворот либо самой головы, либо ее содержимого, мог бы с равной эффективностью убить его.

Ценой моего могущества, друг Дэниел, является страшно разрастающаяся дилемма, в которую я постепенно погружаюсь. Первый Закон, запрещающий вредить людям, обычно имеет в виду физический вред, который мы легко видим и о котором можем судить. Но человеческие эмоции и повороты мысли понимаю только я, и поэтому я знаю о более тонких формах вреда, хотя и не вполне понимаю их. Во многих случаях я вынужден действовать без настоящей уверенности, и это вызывает постоянный стресс в моих проводниках.

И все-таки я чувствую, что сделал хорошо. Я провел космонитов мимо кризисной точки. Аврора знает об объединенной силе поселенцев и будет вынуждена избегать конфликтов. Космониты должны понять, что применять репрессии уже поздно, и наше обещание Илие Бейли в этом смысле выполнено. Мы поставили Землю на курс к заполнению Галактики и к образованию Галактической Империи.

В это время они уже возвращались к дому Глэдис, но теперь Дэниел остановился, и прикосновение к плечу Жискара заставило остановиться и того.

– Картина, нарисованная тобой, привлекательна. Партнер Илия гордился бы нами. Он сказал бы: «Роботы и Империя» и, наверное, похлопал бы меня по плечу. Однако, как я уже говорил, мне что-то не по себе. Я беспокоюсь.

– Насчет чего?

– Хотел бы я знать, миновали ли мы кризис, о котором говорил партнер Илия много десятилетий назад. Это точно, что для космонитских репрессалий слишком поздно?

– Почему ты сомневаешься?

– Из-за поведения доктора Мандамуса во время его разговора с мадам Глэдис.

Жискар пристально посмотрел на Дэниела. В тишине слышался шорох листьев под холодным ветром. Облака рассеялись, скоро должно было выглянуть солнце. Их беседа в телеграфном стиле заняла мало времени, и они знали, что Глэдис еще не удивится их отсутствию.

– Что встревожило тебя в этом разговоре? – спросил Жискар.

– Я имел возможность в четырех разных случаях наблюдать, как партнер Илия Бейли решал запутанную проблему. В каждый из этих четырех случаях я обратил внимание на его манеру вырабатывать полезные заключения из ограниченной и даже сбивающей с толку информации. С тех пор я всегда пытался в меру моих ограниченных возможностей думать, как он.

– Мне кажется, друг Дэниел, ты хорошо это делаешь.

– Ты, конечно, обратил внимание, что у доктора Мандамуса было два дела к мадам Глэдис. Он сам подчеркнул этот факт. Одно дело касалось лично его – произошел он от Илии или нет. Второе – просьба, чтобы мадам Глэдис приняла поселенца и потом сообщила бы о беседе. Второе дело, видимо, было важно для Совета, первое же важно только ему самому.

– Мандамус представил дело о происхождении как важное и для доктора Амадейро, – сказал Жискар.

– Тогда это дело было личной важности для двух человек, но не для Совета и, значит, не для всей планеты. Однако дело государственное, как его назвал сам доктор Мандамус, пошло вторым и как бы между прочим. И в самом деле, вряд ли для этого требовался личный визит. Это могло сделать голографическое изображение любого члена Совета. С другой стороны, доктор Мандамус поставил дело о своем происхождении первым, очень детально о нем дискутировал, и это дело никто не мог сделать, кроме него.

– Каково же твое заключение, друг Дэниел?

– Я уверен, что дело поселенца было возложено на доктора Мандамуса как причина для личного разговора с мадам Глэдис, чтобы он мог частным образом поговорить о своем происхождении. По-настоящему его интересовало только это и ничего больше. Ты можешь чем-то поддержать это заключение, друг Жискар?