— Но это же… пытки, — судорожно сглотнул слюну Гейнц, совершенно не ожидавший такого к себе отношения. — Это же… запрещено, нельзя… вы что?..

— Тоже мне, запрещено, — пренебрежительно махнул рукой комиссар. — Много чего у нас запрещено, а на самом деле — есть…

— Где встречаешься с Пильманом? Куда ушла твоя девица? Кто доставляет препарат? — быстрыми вопросами вклинился в разговор контрразведчик.

— Ну, Милка-то твоя, понятно, в общагах уже, небось, — вместо Гейнца ответил полицейский. — А вот про академика — давай поподробнее, это будет твоим личным вкладом в реальную отмену пыток в государстве.

Но студент вместо нормального разговора опять сорвался в истерику, видимо, так и не придя в себя до конца. Хольм, вновь склонившись над соседней кроватью, отвесил верещащему что-то невнятное Гейнцу пару крепких пощечин, чтобы привести паренька в чувство, но вот продолжить приведение в чувства задержанного ему помешали сыскари. Один из них деликатно кашлянул у входа в комнатку, обращаясь к комиссару: «Господин начальник, тут у нас вот…» и, получив разрешающий жест, протянул Тарону плоскую, продолговатую коробочку, наполненную ампулами с морфином. Едва глянув на плохо различимую в слабом свете ночника на тумбочке маркировку стеклянных сосудов, полицейский буквально расцвел, будто получил на именины давно и вожделенно ожидаемый подарок:

— Ну, вот, твои восемь лет каторги нашлись, милый мой…

— Почему восемь? — глупо спросил Гейнц, уже пришедший в себя после крепких затрещин и твердо помнивший, что за распространение опийных препаратов без надлежащего разрешения уголовный кодекс предусматривает лишь до четырех, максимум, лет тюрьмы или колонии общего режима, и тут же спохватился: — Это не мое… это соседа… это подбросили…

— Ну, парень, ты даешь, — добродушно всхохотнул комиссар. — У нас же не столица, где таких ампул, может, десятки тысяч в день производят. Для нашего городка — это целое состояние, кто ж его будет подбрасывать, а главное — откуда столько морфина-то взять?..

Тем временем капитан Хольм безмолвно, взглядом, переговорил с завершившим обыск сыскарем: «Больше ничего?» «Существенного — нет» «Просто интересного?» «Кто знает, что вам интересно? мы в коробку сложили всякие записные книжки, бумажки с телефонами, разберетесь» — и попросил Феликса выйти из комнаты, оставив сторожить в конец запутавшегося в самом себе бедолагу-студента передавшего футляр с ампулами сыскаря.

— Здесь надо заканчивать, господин комиссар, — предложил особист, понизив голос до конспиративного шепота. — Ночной шум закончится сплетнями и слухами, а дневное мероприятие — явными свидетельствами нашей работы. Да и условия здесь для допроса — никакие… так и кажется, вот-вот из-за стенки постучат, чтобы говорили тише…

— Что поделать, звукоизоляция в этих доходных домах всегда хромала, — согласился полицейский. — Я пойду, гляну, не вернулась ли машина, а вы пока — собирайте этого героя, ну, не голышом же его потом по управлению водить?..

Коротко и нервно засмеявшись, капитан Хольм кивнул.

8

Под утро к комиссару пришла головная боль, ну, еще бы, в его-то возрасте — пусть и чуть-чуть за сорок, как он считал сам, но ведь не чуть-чуть за тридцать — при его спокойной размеренной жизни и службе суматошная ночная акция с предварительным изнуряющим планированием и какими-то очень уж скромными результатами кого хочешь доведет до мигрени. А тут, будто злорадно поджидая именно этого момента, в кабинет ввалился один из дознавателей с кипой протоколов, бухнув их на стол перед начальником полиции, словно избавившись от грехов, переложив их на чужие плечи.

— Это что? — брезгливо потрогал кончиками пальцев бумаги Тарон.

— Постановления на задержание, разрешения на обыск, протокол обыска Антонины Шульц, протоколы задержания, протоколы опросов и допросов, решение об освобождении, подписка о не выезде… — нудно перечислил дознаватель, дядька, в целом и общем, неплохой, но зануда и аккуратист, чувствующий себя не в своей тарелке, если в документе пропущена единственная точка над «i».

— Отпускаем, значит, девчонку?

— А за что её держать? — пожал плечами следователь. — За молодежный разврат пока не сажают, хотя я бы лично накинул ей пару годков, ну, по одному за каждого партнера на последней встрече. Знать она, вообще, ничего не знает, зашла к своему, вроде, мальчишке побаловаться, тут и сосед присоединился, все по доброй воле было, ну, а потом уже вы появились. Надо отпускать, тем более, никому она не сболтнет про случившееся, итак дома отпросилась на ночь к подруге, та подтвердит, да и не нужна девчонке такая реклама — мало того, что по студентам шляется, так еще и в полицию попала…

Из тоненькой папочки, которую он держал в руках после того, как выложил на стол начальника кипу бумаг, дознаватель извлек еще пару листиков и положил их сверху:

— Вот это бы прямо сразу подписать, господин комиссар…

— О чем? — через силу осведомился Феликс Тарон, морщась от головной боли и даже не пытаясь вчитаться в содержимое документа.

— Постановление на задержание второго студента, — деловито пояснил сотрудник. — Тоже вовсе не при делах оказался, но его господин Хольм велел, как положено, на сорок восемь часов без объяснения причин, говорит, чтобы не проболтался о чем-то за эти дни, мол, потом можно будет обо всем говорить, а сейчас — пусть он лучше у нас посидит, под замком.

— Сам-то, как думаешь — проболтается? — поинтересовался комиссар, подтягивая к себе поближе бумагу и ставя в верхнем правом углу свою закорюку-подпись.

— Этого свои же друзья-соседи запытают, а узнают все, что надо, — усмехнулся дознаватель. — Да и то — что ему перед товарищами скрывать? Парень, небось… не будет он девичью честь беречь умолчаниями, да и не девчонка, небось, соседей-то заинтересует, а мы.

— Пусть тогда сидит, — отправив бумагу обратно подчиненному, подтвердил решение особиста полицейский. — А со вторым что?

— С ним лично господин Хольм работает, сразу по приезде начал, никого не допускает, только перерывы себе устраивает небольшие, — пояснил следователь. — На задержание, по предварительному обыску, протокол опроса, как положено, я в общую кучку положил…

— Ты иди, я все подпишу и через дежурного передам, — попросил комиссар, чувствуя непреодолимое желание выпить какую-нибудь чудодейственную пилюлю — сколько их по телевизору рекламируют! — и завалиться спать.

— Вы бы тоже, — осмелился посоветовать подчиненный, — шли бы домой, господин комиссар, отоспались, небось, всю ночь на ногах. А мы пока тут и без вас, а если что — так ведь всегда и время потянуть можно и всякие закорючки бюрократические отыскать…

— Спасибо, — искренне удивленный такой заботой кивнул Тарон. — Я уж, было, собрался, но лучше Эмилию здесь дождусь, чего нам на дороге-то встречаться, не чужие люди…

— Тоже верно, — согласился дознаватель, покидая кабинет комиссара.

А буквально через полчаса, не только не опоздав, но и не дождавшись официального начала рабочего дня, рыжим вихрем ворвалась племянница, быстрым взглядом оценила состояние драгоценного дядюшки и тут же вместо пилюль и порошков поднесла ему небольшой бокальчик одуряюще вкусно пахнущего коньяка.

— Выпью вот и упаду, усну прямо на столе, — предупредил комиссар, но отказываться не стал, жадно, будто холодную воду в жару, проглотив напиток.

— Я тебя знаю и лишнего не налью, — успокоила родственника Эмилия. — Теперь ты хотя бы сам до дома доберешься, чтобы отоспаться по-человечески.

— Тогда я сейчас так и сделаю, подпишу вот это все и домой поеду, — сказал Тарон, ощущая, как разливается по жилам огонь коньяка и одновременно с этим испуганно отступает, прячется назойливая головная боль. — Про то, что ночью случилось, тебе сейчас любой городовой интереснее и сказочнее меня опишет. А я только одно скажу — ушла от нас Милка, как от малых детей, будто мы не городская полиция, а сборище инвалидов.

— Как же так? — округлила глаза в недоумении Эмилия.