– Странное поведение, – бормотал озадаченный отец, не понимая, что тем самым дочь избавляла его, взрослого, от мук расставания. Бабушка согласно кивала в такт словам любимого сына, закатывая глаза, как бы безмолвно жалуясь на трудный Надин характер, доставшийся ей, уж конечно, не по их линии.

Только дед все понимал, только ему удавалось размягчить ком тоски то захватывающей историей из его далекого детства, то новой яркой книжкой, которая непонятно откуда всегда появлялась в нужный момент.

С матерью все было совершенно иначе. Ее Шарль – воплощение любезности и шарма – всячески приветствовал пребывание дочери жены в своем доме. Присутствие ребенка несколько упорядочивало слишком динамичную и, как сейчас бы сказали, тусовочную жизнь невероятно красивой молодой женщины, чье бурное жизнелюбие, сдерживаемое трагическими обстоятельствами ее прежней, советской, жизни, в Париже проявилось во всей мощи.

Надина мама была детдомовкой. Ее родители, как поначалу считалось, погибли почти в самом конце войны, когда ей едва исполнился годик. Только оказавшись во Франции, она рассказала мужу, что в детдом попала во вполне сознательном возрасте, в семь лет, после ареста отца и матери. Она прекрасно помнила все детали той бессонной ночи, когда видела папу и маму в последний раз. Помнила и не раз видела потом в сонных кошмарах, как толстомордая тетка – дворничиха, что ли? – повторяла во время обыска словно бы в пустоту: «Допрыгалась, допрыгалась», – и маленькая Аня была уверена, что это относится к ней и что родителей арестовали из-за того, что она, расчерчивая мелом на асфальте двора квадраты для игры в классики, так разъярила злобную бабу, что та из мести подстроила этот арест. Впрочем, кто там знает на самом деле, может, девочка была отчасти и права… Жизнями тогда играли мелкие бесы, все карты были крапленые.

В детдоме раздавленная горем Аня долго болела, в школу пошла позже других, так что окончила ее в восемнадцать лет и тут же, благодаря своей красоте и стати, вышла замуж за будущего Надиного папу, которому к тому времени исполнилось уже двадцать семь, и он даже успел защитить кандидатскую. Замужество для Надиной мамы явилось спасением, так как поступать в институт она не осмеливалась, опасаясь, как бы не обнаружились те самые факты ее биографии, что привели ее к сиротству, а работать без института – куда? – на завод? – в контору вонючую секретаршей?

Вынести спокойную, размеренную жизнь с мужем и его правильными родителями оказалось неимоверно трудно. Она задыхалась под гнетом своей роковой тайны и презирала всех, кому выпала более счастливая доля. Что такое любовь – откуда ей было знать, откуда помнить? Она знала только, что такое умение выжить, как пойти ва-банк – или все, или ничего, – как крутануться на вираже и остаться в живых, да еще и других обогнать в немыслимой гонке.

Надя родилась потому, что так получилось. А потом так получилось, что удобнее стало оставить ее на попечение тех, кто знал толк в любви, уюте семейной жизни, покое родного гнезда.

Дед и бабка были благодарны невестке за легкое согласие оставить у них Наденьку. Они в конце концов стали относиться к Анне как к такой не совсем удачной (в семье не без урода) полудочери, от которой можно ожидать чего угодно, но куда деваться – все ж родня. Деду даже импонировало, что невесткин муж, хоть из капстраны, что в общем-то было позором немалым, но ведь коммунист же, даже член своего ЦК. Приезжая в Москву, их «французы», естественно, останавливались в арбатской квартире. Дед пытался вести с Шарлем политические беседы, что удавалось с трудом, поскольку французский товарищ по-русски почти не знал, а Анна этот, как она выражалась, треп переводить отказывалась, хотя сама освоилась в чужом языке так, будто с молоком матери его впитала. Зато потом Надя, ежегодно проводя часть летних каникул на родине Робеспьера и Гавроша, научилась бегло говорить по-французски и переводила отчиму все, вплоть до прощальных слов деда: «Ну, передавайте привет трудящимся Франции».

Расставания с матерью, как ни странно, давались Наде значительно легче. Мама, хоть и жила в другом государстве, а не в двадцати минутах езды на метро, как отец, была гораздо доступнее: ей можно было при желании в любой момент позвонить домой и даже получить заряд бодрости, услышав полное энтузиазма и тепла приветствие Шарля. И все равно, когда мать собиралась в дорогу или собирала в путь ее, Надя ощущала тошноту и тоску. Ее терзал непонятный беспричинный страх. Вполне возможно, исконный русский страх перед бескрайней дорогой, для преодоления которой должно было собрать все силы, иначе не доедешь, погибнешь, затеряешься в пути.

Всю жизнь Надю преследуют эти сборы, эти встречи-расставания. Ненавистные сопутствующие мелкие хлопоты: что взять, что не забыть, без чего не обойтись? Она же давно знает, как мало надо, в принципе, человеку: вода, хлеб, теплая одежда и прочная обувь в холод, кусок мыла, зубная щетка и расческа. Вполне можно прожить какое-то время. Теоретически. А на практике при сборах на дачу глубокой осенью возникает вопрос: где я там куплю фрукты? Надо взять. И сыра захочется. И печеньица. А вот еще шпротики, тушенка. И картошечка. И макароны. И гречка. Так одной только еды набирается две коробки. Это одному-то человеку на шесть – семь дней! К тому же еще свитер, пара ботинок, теплая куртка – без этого правда в ноябре не обойтись. Не говоря уж о ее рабочих принадлежностях, а также средствах гигиены и косметики.

Таким образом, целый день вчера ушел на упаковку вещей. Сначала трех своих мужичков собрала в Египет на неделю. Ух, как же они просили ее поехать вместе с ними! Но ей необходимо сейчас побыть одной.

Ей жизненно важно попасть сейчас туда, где всегда чувствовала себя защищенной. И не просто чувствовала, а действительно надежно защищена была от злой городской нечистой энергии в дорогой сердцу «обители дальней трудов», покоя и безопасности. Ни о чем другом она так не мечтала сейчас, как оказаться далеко от недоброжелательных глаз.

Странные события последнего времени настолько выбили ее из колеи спокойной повседневности, что она оказалась бы неважным членом компании, прибывшей в экзотическую страну развлечься, передохнуть от сгущающейся ноябрьской московской тьмы, погреться на солнышке, поплавать среди невиданных рыб Красного моря.

Правда, всем своим многочисленным знакомым и соратникам она сообщила, что улетает в Хургаду вместе с семьей. Ей нужно было, чтоб не звонили, не просились в гости, оставили на время в покое. В покое… Как его обрести, этот утраченный покой?..

…Что ж, надо ехать.

Надя устроилась поудобнее, поправила зеркало. Холод в машине какой! Эх, не любила она ездить одна. Во сне ей часто виделось, как она лихо, на огромной скорости ведет машину, не тормозя на поворотах, врезаясь в покорно расступающееся перед ней пространство. Наяву же рисковать боялась – мешало воображение. Вдруг сейчас из той вон арки выскочит мальчишка на роликах. Или собака. Вдруг зазевается старичок на переходе… По городу она ездила излишне осторожно, перестраховываясь, раздражая мужа своей нерешительностью. Они, живущие вполне мирно, в машине преображались, злились друг на друга за непрошеные подсказки и советы. Вне своего индивидуального транспортного средства они с удивлением вспоминали вспышки язвительного гнева, охватывавшего время от времени каждого из них при автовождении. Что это такое в них вселялось, что делались они сами не свои? Ответственность за чужие жизни делала их злее? Или мешал оставаться самими собой страх? Страх– порождение слабости духа, он всегда мешает, превращая человека в игрушку обстоятельств и внешних причин.

…На заднем сиденье громоздились коробки с продуктами. В багажнике у них две новые покрышки на всякий случай и разные автомобильные причиндалы, так что свои пожитки приходилось ставить в салон.

– Так, – велела себе самой Надя. – Машина прогрелась, бензина полный бак, погода ясная, на дороге никого. Ну и в путь, в добрый час. Помчались.