Оказывается,можно привыкнуть ко всему. Можно, даже в его безконечно ущербном положении,испытывать некоторую радость бытия. Особенно, если вдруг появляются друзья,кое-какие материальные средства и возможность “забыться” в их “теплом,заботливом” окружении, а если еще открывается возможность над кем-тогосподствовать... И все это — благодаря теплоте человеческого сердца, этогобогомзданного чувства, сохраняющегося в людях, вопреки приумножающемуся в мирезлу.

Стоилооднажды  Сергею выехать на своем инвалидном экипажике в людное место с кепкой увысоко завернутых внутрь штанин, как полетели ему трудовые копейки горожан, датак обильно, что вечером он не поверил своим глазам: получалось, за два-три дняможно с лихвой перекрыть весь их месячный пенсионный бюджет. С этого вечера иначался последний, “базарный” период его жизни. Тогда-то его и окружили тесно“друзья”. Саня, так просто поселился у него, расположившись на кровати  егоотца, которого спихнул куда-то вниз. Были еще Толик и Гурам. Эти, если не ночевали,приходили утром и бережно вывозили его на городской рынок. Там, сразу заворотами, он и сидел до полудня, пока не схлынет основной поток людей. Послеего везли домой, покупая по дороге все необходимое для “нормальной” жизни. Побольшому счету, в его бытии все осталось без изменений, как и всемидесятые-восьмидесятые: дома такая же неразбери-разруха, напитки, правда,стали чуть лучше и закуска разнообразней; а лица-участники — те же. Отецжалобно скулил в углу: “Налейте”. Иногда Сергей снисходил, и тому перепадалочто-то на донышке кружки. В этом было главное отличие “теперь” от “тогда”:сегодня Сергей в действительности мог быть повелителем, в прошлом же — только ввоображении. В какой-то мере это явилось воплощением его темноводных фантазий,и увлекало своей реальностью. Он мог капризничать, мог послать кого-нибудьзаменить не приглянувшуюся ему бутылку. Он мог отдать приказ на расправу илинаказать сам. Особенно часто этому подпадал отец (“возвращал долги”, — как самСергей это называл), которого, и без того чуть живого, крепко держали “друзья”,а он наносил удары: кулаком или чем-нибудь, зажатым в руке.

Но все-таки —это была просто игра. Все прояснилось, когда неожиданно залез в петлю отец.Нет, Сергею было не жаль. Он даже с некоторой брезгливостью смотрел насовершенно черное лицо человека, который некогда его породил. Отца увезли, аучастковый грозил разогнать это тараканье, как он выразился, гнездо. “Друзья”струхнули, и Толян сильно саданул его кулаком по губам. “Мог бы и поласковей состариком, тот и сам бы скоро дошел, а нам — безпокойства меньше”. Сергей опешили понял, что вся его власть — обман. Он лишь шарманка, у которой крутят ручку иполучают за это неплохую денежку. Но и на шарманку можно осерчать и в сердцахдаже разбить ее...

Теперь частенькона рабочем месте он напивался допьяна и спал, склонив голову на грудь. Подавалименьше, да и сам он от такого своего безпробудства почернел, грозя вскореотправиться вслед за отцом. Однажды рядом с ним расположился некийдлиннобородый человек в подряснике, обликом похожий на монаха. На груди у неговисел ящик для сбора пожертвований. Сам он называл это почему-то “церковнойкружкой”, что немного рассмешило Сергея: слишком знакомый предмет — кружка. Носам монах был серьезным, он искоса поглядывал на Сергея и неожиданно спросил:

— ДавноГосподь-то тебя посетил?

— Как это? —не понял Сергей.

— Да вот так,— монах указал рукой на его культи.

— А это... Атебе-то что? Стой пока стоишь, а то можно и наладить тебя отсюда.

Монах совсемне рассердился и вскоре опять спросил:

— А что так слюдьми нелюбезно? Тебе вон как подают. Благодарил бы с любовью, и Господь бы неоставил тебя без милости.

Сам монах закаждую опущенную в ящик копейку говорил подателю: “Спаси вас Господи”.

— А ктосказал, что я их люблю. Они все с ногами, могут пойти и заработать, а я нет.Чего мне их любить-то? Не последнее отдают: откупаются, может быть, от судьбы,чтобы с ними так не случилось, как со мной.

— Что ж,может быть, и откупаются, милость — она как солнышко, высоко светит. Но несудьба на них призирает, а Господь. А без любви, по слову Христову, как ижить-то? Зачем же тогда жить, если не любишь?

Но Сергей ужене слушал. Подошли его друзья и принесли то, чего он ждал в тот момент, и отчего его голова вскоре безвольно опустилась на грудь. А монах на все это качалголовой и что-то неслышно шептал, поднимая к небу глаза...

*  *  *

Но наступилэтот день. Целую неделю до того Сергею сильно нездоровилось, и он вовсе не пил.На работу его все-таки вывозили, а он был угрюм и молчалив. Нечто неизвестное,пугающее надвигалось на него, вызывая черную хандру, до желания по волчьизавыть.

Это былпоследний его день. Сергей, как это иногда с ним бывало, смог это почувствоватьи предугадать. Накануне ему приснился сон, подобный тем, в юности. Давно он ужене видел женщину в светлом платочке, и вдруг — вот она — сидит у его изголовья.А он лежит. И почему-то он маленький: лет десяти-двенадцати, и ноги где имположено быть — на своем месте. А она плачет и говорит: “Сереженька, ведь ятвоя бабушка, я ведь не умерла тогда, я просто уехала в деревню. И что же ты,Сереженька, без бабушки наделал-натворил?” Как и в то младенческое далеко,бабушка гладит внучка по головке. А тому стыдно и страшно, как и тогда, когдагрозно наседал на него пятигодовалый Денис. Но бабушка спасла и теперьдолжна... Слезы текут ручьями, Сергей тянет руки к бабуле и прячет лицо в ееколенях. “Зачем же, Сереженька, ты так плохо, безбожно жил, зачем же стольколет раз за разом распинал своего Господа, — бабушка тоже плачет, и горячие ееслезы обжигают стриженый затылок внука, — ведь Он так любит тебя и столько разприходил к тебе с любовью, чтобы помочь, а ты отталкивал Его, ты вбивал гвоздив Его руки, ты воздвигал Его на крест. Ты, Сереженька”. — “Но когда, когда Онприходил ко мне?”  — силится спросить Сергей, но его губы не в состояниипородить какой-либо звук и шевелятся беззвучно. А бабушка все равно слышит и слюбовью отвечает: “Он приходил к тебе со словами проповеди в храме, в лицесвященников и монахов, в лице каждого наставляющего на доброе человека. Егоголос звучал в тебе в виде укоров совести, побуждая отказаться от зла, выбратьверный путь. Но ты не видел и не слышал. Ты отталкивал Его руку, плевал Ему влицо. Он, как любящий отец, увещевал тебя, врачевал скорбями, но ты не внимал иэтому. Посмотри же теперь, кому ты доверился, кому ты, в безумии, отдал своюжизнь”. Сергей поднимает голову и смотрит в сторону, куда указывает бабулинарука.   Там стоит некто, вселяющий всепоглощающий ужас, существо “из-за его спины”с безжалостным, но таким знакомым лицом палача, сотканным из ткани его темныхвод. Да это и есть сама темная вода, персонифицировавшаяся вдруг в виде этого кошмарного существа, протягивающего свои безжалостные лапы к нему, Сергею,чтобы забрать и утащить навеки, навсегда. “Нет”, — стонет Сергей и опять прячетлицо. “Может быть, еще не поздно, — шепчет бабуля; в ее словах нет полнойуверенности, но лишь некоторая надежда. — Может быть, ты успеешь взойти накрест одесную Его Креста. Ты прости всех, всех — весь мир, — и постарайся всехполюбить. Моли Господа, чтобы и Он простил тебя, пусть не сейчас, пусть потом,в вечности. Моли...”

Сергейпроснулся с мокрым от слез лицом и тут же понял, что завтра его здесь уже небудет. Он уедет в деревню или еще дальше — в неведомое далекое далеко. Онперебрался в коляску и как мог, привел себя в порядок. В комнату вошел опухшийсо вчерашнего Саня и принес что-то в стакане — обычная доза, чтобыопохмелиться. Но Сергей улыбнулся и сказал наверное как-то необычно:

— Я не буду.Я же вчера и не пил. И знаешь, я и на работу не пойду сегодня. Устал. Вернее —надоело.

— Да тысбрендил, Серега, — Саня действительно удивился: и  улыбке, и голосу, и словам,— в кои веки отказываешься от ста грамм. Но это ладно, а вот поработать сегоднянадо, и завтра, и послезавтра. А с понедельника пару дней отдохнем. Оторвемсякак надо.