— Твоя сестра ходила тысячу раз. Она никогда не носила хаик.

Малика знала: дело лишь в том, что никто не обращал внимания на ее сестру, но сказать это матери было невозможно.

— Я боюсь, — ответила она и расплакалась. Мать, не терпевшая девичьих капризов, запретила ей брать хаик. Малика выбежала из дома, держа курицу за ноги, и схватила грязное полотенце. Отойдя подальше, она обмотала им голову, так что, добравшись до шоссе, смогла опустить его и хоть как-то прикрыть лицо.

Несколько десятков женщин собрались на обочине дороги; они расселись на земле, разложив товары. Малика нашла место в конце ряда, напротив небольшого парка, где сидели на скамейках солдаты. Люди проходили мимо, поднимали курицу, тискали ее и трясли, так что она постоянно кудахтала и трепыхалась. Малика опустила полотенце на глаза так низко, что видела только землю у ног.

Примерно через час подошла женщина и стала прицениваться к курице. В конце концов, она ее купила, и Малика, завязав монеты в узелок, вскочила на ноги. Полотенце соскользнуло с ее лица и упало на землю. Она подхватила его и помчалась по шоссе.

Городок был убогий, он смердел нищетой, к которой люди привыкли. Не похоже было, что тут когда-то жили лучше. Морской ветер вздымал уличную пыль и злобно швырял на предместья. Даже листья фиговых деревьев были покрыты белым налетом. Раскаленные пылинки жалили лодыжки Малики, когда она свернула в переулок, ведущий к нижнему краю оврага. Она обвязала голову полотенцем и двинулась дальше, придерживая его рукой. У нее никогда не возникало мысли, что город можно ненавидеть: ей казалось, что всюду примерно одинаково.

Улица немногим отличалась от переулка: стены со всех сторон. И вдруг Малика услышала за спиной топот тяжелых ботинок. Она не обернулась. И тут сильная рука схватила ее за плечо и грубо толкнула к стене. Это был солдат, он улыбался. Он оперся руками о стену с двух сторон, чтобы Малика не могла сбежать.

Она даже не пикнула. Мужчина стоял, глядя на нее. Он тяжело дышал, словно запыхался. Наконец, спросил: — Тебе сколько лет?

Она посмотрела прямо ему в глаза.

— Пятнадцать.

От него пахло вином, табаком и потом.

— Отпусти меня, — сказала она, отчаянно пытаясь поднырнуть под преграду. Когда он вывернул ей руку, ее глаза широко раскрылись от боли, но она не заплакала. Два человека в джеллабах приближались к ним от оврага, и она стала звать их взглядом. Солдат повернулся, увидел их и быстро пошел назад к шоссе.

Вернувшись домой, Малика бросила узелок с монетами на тайфор[25] и негодующе показала матери синяк на предплечье.

— Что это?

— Солдат меня схватил.

Мать больно хлестнула ее по лицу. Малика никогда не видела ее в таком бешенстве.

— Маленькая сучка! — кричала мать. — Только на это и годишься.

Малика выбежала из дома, спустилась в овраг и села на камень в тени, размышляя, не спятила ли мать. Неожиданность и несправедливость внезапной оплеухи вымела все мысли о солдате из ее памяти. Нужно было найти какое-то объяснение поведению матери, иначе придется ее возненавидеть.

Вечером за ужином было ничуть не лучше: мать не смотрела на нее и обращалась только к другой дочери. Так было и в последующие дни. Словно мать решила, что Малики не существует.

Ладно, решила Малика. Если меня нет, так и ее нет. Она не моя мать, я ее ненавижу.

Они не разговаривали, но это не означало, что Малика больше не должна ходить на рынок. Почти каждую неделю ее посылали продать курицу или корзину овощей и яиц. С солдатами хлопот больше не было — возможно, потому, что всякий раз, спускаясь в овраг, она останавливалась и мазала лицо грязью. Глина высыхала к тому времени, когда Малика добиралась до шоссе, и, хотя женщины порой смотрели удивленно, мужчины на нее внимания не обращали. По пути домой, поднимаясь по склону оврага, она умывалась.

Теперь, когда она возвращалась домой, в глазах матери всегда сквозило подозрение.

— Попадешь в беду, — говорила она, — клянусь, убью тебя собственными руками.

Малика шмыгала носом и выходила из комнаты. Она понимала, что имеет в виду мать, но ее поражало, как мало та знает о собственной дочери.

Однажды, когда Малика сидела в ряду женщин и девочек на шоссе, к ним бесшумно подъехала длинная желтая машина без крыши. Внутри сидел только один мужчина: это был назарей. Женщины стали переговариваться и шуметь, потому что мужчина держал фотоаппарат и направлял на них. Девочка, сидевшая рядом с Маликой, сказала:

— Ты ведь говоришь по-испански. Скажи ему, чтоб уезжал отсюда.

Малика подбежала к машине. Мужчина опустил камеру и уставился на нее.

— Сеньор, здесь нельзя фотографировать, — сказала она, сурово на него глядя. И показала на ряд негодующих женщин.

Назарей был крупный, со светлыми волосами. Он понял и улыбнулся.

— Muy bien, muy bien,[26]— сказал он добродушно, по-прежнему не сводя с нее глаз. Только сейчас она вспомнила, что все лицо у нее в грязи. Машинально она потеряла щеку тыльной стороной руки. Улыбка человека стала шире.

— Можно я тебя сфотографирую?

Сердце Малики застучало.

— Нет! Нет! — в ужасе вскричала она. Затем, пытаясь объяснить, добавила: — Мне нужно яйца продавать.

Назарей, казалось, еще больше обрадовался.

— Ты яйца продаешь? Неси их сюда.

Малика сходила за яйцами, завернутыми в тряпку. Компания мальчишек заметила потрясающую желтую машину и окружила ее, клянча деньги. Назарей, пытаясь отогнать их, открыл дверцу Малике и указал на пустое сиденье. Она положила сверток на кожаную подушку и наклонилась развязать узелок, но мальчишки, столпившиеся вокруг, толкали ее. Назарей бешено орал на мальчишек на иностранном языке, но это их ничуть не пугало. Наконец, разъярившись, он сказал Малике:

— Садись.

Она подняла сверток и села, положив его на колени. Мужчина потянулся и захлопнул дверь. Затем поднял окно. Но к мальчишкам добавились двое нищих — они тянули руки над окном.

Без предупреждения назарей с жутким ревом завел мотор. Автомобиль рванул вперед. Перепуганная Малика оглянулась: мальчишки отлетели на дорогу. Когда же она посмотрела вперед, машина уже выезжала из города. Назарей по-прежнему выглядел очень сердитым. Малика решила не спрашивать, как далеко он собирается ехать, прежде чем остановится и купит яйца. Ее охватил восторг оттого, что она едет в такой чудесной машине, и в то же время — беспокойство, что придется возвращаться пешком.

Деревья очень быстро проносились мимо. Малике казалось, что у нее всегда было предчувствие: когда-нибудь с нею случится что-то такое вот странное. Мысль утешала и не давала испугаться по-настоящему.

Вскоре они свернули на проселочную дорогу, исчезавшую в глубине эвкалиптовой рощи. В зыбкой тени назарей заглушил мотор и с улыбкой обернулся к Малике. Взял у нее с колен сверток с яйцами и положил назад. Из сетки за ее сиденьем он вытащил бутылку минеральной воды и салфетку. Чуть плеснув воды на салфетку, он положил руку на плечо Малике и принялся стирать разводы грязи с ее щек. Она не сопротивлялась и разрешила ему снять с ее головы полотенце, так что волосы рассыпались по плечам. «Почему бы ему не посмотреть на меня? — думала она. — Он хороший человек». Она уже заметила, что от него совсем не пахнет, а от его доброты ей стало приятно.

— А теперь можно тебя сфотографировать?

Она кивнула. Рядом не было ни души, никто не увидит такое бесстыдство. Он усадил ее поглубже на сиденье и поднял фотоаппарат. Камера беспрерывно щелкала, а он выглядел так забавно с большим черным аппаратом перед носом, что Малика засмеялась. Она подумала, что теперь он прекратит снимать, но мужчина был очень доволен и продолжал щелкать камерой, пока та не умолкла. Потом он расстелил одеяло на земле и в центре поставил корзинку с едой. Они сели, поставили посередине корзинку и стали есть курицу, сыр и оливки. Малика проголодалась, и все ей казалось замечательным.