Раиса тоже стоит и молчит. Потом спросила:

— Разрешите взойтить или выгоните?

— От этого порога еще никого не прогоняли, — ответила ей Маша.

Раиса вошла. По приглашению за стол села. Видно, что устала, лицо вспотело, платочком обмахивается, а обтереться боится — краска облезет. Конечно, не в гости пришла, а за делом, но ведь сразу дело не выскажешь. Надо о чем-то поговорить.

— Чаю пить будете?

— Можно, — согласилась Раиса.

У Маши в холодильнике и колбаса, и сыр, и консервы. Но ведь не дорогую гостью принимаешь. Надо, конечно, показать, что не хуже людей живешь, но и слишком стараться ни к чему. Другой раз Маша посуду из кузнецовского сервиза выставляет, которую еще отец обжигал, но тут воздержалась. Чашки достала большие, с золотом, «черный тюльпан», и чайник к ним фарфоровый, двухлитровый. Заварки побольше насыпала, а меж этих дел разговор шел самый обыкновенный — про погоду, про магазины.

Села Маша напротив гостьи, налила чашки доверху, варенье подвинула.

— Кушайте, не стесняйтесь.

— А покрепче чего не найдется? — спросила Раиса.

— Не употребляю и дома не держу.

Гостья открыла большую белую сумку и достала пол-литра.

— У нас такой разговор, что без этого не обойдешься.

— Не знаю, какой у вас разговор, только я ее на дух не принимаю. И уберите с глаз.

Спрятала обратно в сумку. Отпила чаю. Колбасы копченой взяла.

— Вам муж привет передавал и велел, чтоб вы к нему пришли. Обязательно. Он в Ковренской больнице лежит.

Такое хоть кому скажи — взволнуется. Но Маша держала себя крепко и сказала очень спокойно:

— Какой такой муж? Нет у меня никакого мужа.

— А Петр Васильевич Долгушев, кто же он вам?

— Вы бы еще что вспомнили! Никто он мне.

— А дети у вас от кого?

— Дети от любого могут быть.

— Что же он вам, за чужих детей алименты платил?

— За что платил, про то он сам знает. А только если он за тридцать рублей в месяц отцом хотел быть да еще и мужем остаться, это уж извините!

— Так ведь у тебя, Маша, вроде никого другого нет…

Обидны были Маше эти слова, но она и тут сдержалась.

— Кто у меня есть, это мое дело. А вам я скажу, что уважаемые, ученые люди меня Марией Павловной зовут и на «вы» величают.

Гостья этот намек поняла.

— Я ведь к вам по-хорошему. Петр Васильевич сейчас после операции слабый, ему уход нужен, а я целый день на работе. Вот я и надумала: пойду, объясню мое затруднительное положение…

— Это вы хорошо надумали, — сказала Маша, — только я со своим затруднительным положением к вам не приходила. Когда вы моих детей осиротили, а меня обездолили, я к вам не пошла. Я двадцать лет дом на горбу тянула, детей ростила, учила. Слезы мои одна ночная подушка знала. Чего вы теперь от меня хотите?

Замялась гостья. Трудно ей было высказать, зачем приехала. Но она все же решилась:

— Марья Павловна, что старое вспоминать? Больной он. Возьмите его к себе. На той неделе из больницы выписывают.

— Да вы что, смеетесь надо мной?

— Он велел вам завтра приехать. Повидать вас хочет. Поговорить ему с вами надо.

— Об чем ему со мной говорить? Когда я маму хоронила, когда сестра умерла, когда племянник в аварию попал, — тогда он меня видеть не хотел. Я три года черный платок с головы не снимала. Где он тогда был? Вы посчитайте, сколько я за ним замужем была и сколько вы. Четыре против двадцати пяти! Вот какая разница!

В дверь Валюшка заглянула, соседка. Увидела чужого человека — попятилась. А Маше скрывать нечего. Наоборот. Пусть все знают, зачем к ней гостья пожаловала.

— Зайди, зайди! — позвала Маша. И опять к Раисе: — Значит, пока здоровый был, пока работал, он вам был нужен, а как заболел — Маша его возьми! Это же надо так сообразить! Да меня мои же дочки засмеют!

— Он все ж таки им отец. А у нас в комнате еще мой семейный сын живет. Петру Васильевичу вовсе негде находиться.

— Ну, вот вам мое последнее слово. Никуда я не поеду, и говорить с ним мне не об чем. Наши дорожки давно разошлись. Давайте я вам еще чаю налью, если желаете. И ты, Валя, присаживайся. А разговор окончен.

Раиса нашарила ногами под столом скинутые туфли. Видно, уже тяжело ей на каблуках ходить. У дверей остановилась.

— Извините за беспокойство, а все ж таки подумайте. Мне его брать никакой возможности нет.

— И думать мне нечего.

— Значит, сдадут его из больницы в инвалидный дом. Так и сказали. Он меня слезами просил, чтобы я к вам доехала, поскольку у вас его дети. Я доброе дело хотела сделать, а если отклика с вашей стороны нет, то и не надо. А меня никто заставить не может. Мы с ним не расписанные. Мне он не нужен.

Маша ей на двери указала:

— Ступайте вон.

С тем Раиса и ушла. А в комнату к Маше половина жителей барака набилась, и все уже в курсе дела.

— Это сумасшедшей надо быть — больного взять!

— И здоровый был бы — не взяла, — доказывала Маша. — На что он мне? Портки ему стирать да щи варить?

Все говорили известное — какая Маша труженица, как Петр ни разу не удосужился дочек навестить, а теперь с каким лицом он обратно просится…

Бабушка Окуловская слушала, слушала да заголосила:

— Ой, бедный Петюшка, ой несладко в престарелом доме жить… Деточки мои родненькие, не отдавайте вы меня в престарелый дом…

Совсем уже старушка из ума выжила.

Люди понемногу разошлись, а Маша всю ночь без сна проворочалась и чуть свет в Москву собралась, к Танюше. Старшая дочь у нее была главный советчик — и что купить, и куда поехать, и вообще на всякие случаи в жизни.

В вагоне рядом с Машей симпатичная женщина сидела, в годах уже. Слово за слово — разговорились. Маша поделилась с ней своими мыслями. Женщина спросила:

— А пока вы еще с ним не разошлись, как он к вам относился?

Хорошо к ней Петя относился, ласково. Первую дочку, Танечку, нянчил, по ночам к ней вставал. Машу любил, ревновал. Ей путевку в дом отдыха выделили — Петя не пустил.

— В этих домах отдыха один разврат, — так он сказал.

И Маша не поехала, отказалась.

Вторая дочка родилась, он, хотя сына хотел, слова плохого не вымолвил. В больницу за Машей на такси приехал, все по-хорошему. Олечке два месяца сравнялось, ему вдруг на производстве тоже путевку дали. Маша в шутку напомнила его слова насчет домов отдыха, но Петр Васильевич всегда ответ находил:

— Женщина — это одно, а мужчина совсем другое.

Маша отчасти даже рада была. Пусть уедет, отдохнет от колготни с ребенком. Олечка беспокойная росла, крикливая, по ночам никому спать не давала.

Уехал Петр и словечка не написал. Все сроки прошли, а его нет. Маша на завод — и там ничего не знают. В дом отдыха написала. Оттуда не скоро, но ответили, что такого и вовсе среди отдыхающих нет и не было.

Тут как раз брат его, Федя, поехал по служебным делам в Ковренское и столкнулся с Петром нос к носу.

— Что же ты, негодяй, делаешь? Морду тебе набить, что ли? Мы на всесоюзный розыск подали, жена слез не осушает, а ты?..

А тот одно твердит:

— Прости, брат, так получилось…

А что получилось — не объяснил.

Вот так и разошлись. Маша через год на развод подала. Петр не явился, заочно развели. Деньги он присылал аккуратно — тридцать рублей в месяц. Дочек однажды встретил, взрослые они уже были, с Зиной на ярмарку ездили, — завел в ресторан, обедом угостил, по паре сапожек купил.

Когда Ольга замуж выходила, спросила:

— Мама, если я отца на свадьбу приглашу, ты не против будешь?

— Мое какое дело, дочка, смотри сама…

Петр сто рублей на подарок прислал, но сам не приехал.

Попутчица Машина эту историю выслушала и сказала:

— Ни в коем случае не берите его! Для чего вам такую обузу на себя взваливать? Вы теперь совершенно чужие люди.

Кому ни скажи — всякий так рассудит.

Маша рассчитывала дочку с утра повидать, но на пути что-то чинили, электричка простояла двадцать минут, и Танюша ушла на работу.