Грустная история. Я, кажется, упомянула о ней сегодня утром, когда вы собирались в поход.
Мария перестала водить пальцем по розам на диване, очерчивая их форму.
— Вы так неясно сказали. И я решила…
— Ты решила, что я имела в виду Хэриет? Вот незадача. Тогда я должна извиниться. Нет. Все было совсем не так. Они искали окаменелости на скальной тропе к западу от города. И там произошел небольшой обвал (мне говорили, его до сих пор видно), к счастью, детей он не задел, а вот их собачонку, маленькое такое черное существо, Фидо его звали, его снесло лавиной. Они ужасно страдали.
Наступила пауза. Миссис Шэнд вдела в иголку новую нитку, а взволнованная Мария сидела и молчала. Так вот оно что, подумала она, понятно… Что-то я, конечно, придумала, но ведь что-то оказалось правдой. Значит, собака все-таки была, и что-то плохое случилось, только не то, что я думала.
Наконец она сказала:
— На его месте могла оказаться Хэриет, ее могло снести.
— О, да, конечно, — отозвалась миссис Шэнд. — Всегда могло быть так, а не иначе. Но на самом деле все так. Что было, то было. Что есть, то есть.
Она уверенно воткнула иголку в коричневое полотно.
— Да, наверное, — согласилась Мария. — Но к этому очень трудно привыкнуть.
— Со временем привыкаешь, выбирать-то все равно не приходится, — ответила миссис Шэнд.
— Почти так я себе все и представляла, — призналась Мария. — Мне иногда представляется всякое, — добавила она и снова взглянула на фотографию: миссис Хэриет Стэнтон, чья-то мама и тетя улыбнулась ей приветливой улыбкой.
— Постепенно ты из этого вырастешь.
И стану другой, как Хэриет, подумала Мария. И здесь задержусь не дольше, чем она в свое время. И в ее воображении возникли будущие интересные, загадочные Марии, больше и старше — трудно представить, чем они будут заниматься. Они казались друзьями, которых она еще не повстречала. Хэриет стала миссис Стэнтон, подумала она (слегка располнела, родила сыновей), и я тоже стану другой, но странно — мы обе навсегда останемся здесь — десяти и одиннадцати лет, в одно прекрасное лето, потому что мы здесь были. И это здорово.
Транзистор миссис Шэнд, который все это время тихонько бормотал себе под нос, пикнул шесть раз и сообщил: «Восемь часов», напоминая Марии, что пора идти. Они тепло попрощались — Мария и миссис Шэнд. Миссис Шэнд сказала, что надеется увидеть их в следующем году, а Мария ответила, что надеется приехать, и вот она уже уходит. Когда она подошла к двери, миссис Шэнд добавила:
— Могила собаки — в конце сада, в кустарнике. Во всяком случае она еще сохранялась, когда я была девочкой.
— Собаки, которая попала в обвал?
— Да, тело вынесло на берег, и дети его торжественно похоронили. Странная прихоть.
— Нет, почему же, — возразила Мария.
Я бы тоже так сделала, подумала она, переходя дорогу по пути домой, если бы это была моя черная собачка, которую я любила. А как же иначе. И ей представились Сьюзан и Хэриет, но больше Хэриет, как они торжественно хоронят собачку и беспрерывно рыдают. На глазах у нее выступили сочувственные слезы.
Вернувшись домой, она тут же направилась в сад. Было уже поздно; внизу, у гавани зажглись фонари, и по темной воде пролегли длинные мерцающие полосы желтого света. В саду неподвижно чернели кусты и деревья. Лишь макушка каменного дуба шуршала и что-то шептала там наверху. В доме горел свет, в кухонном окне промелькнула миссис Фостер.
Мария нырнула в кустарник. Она проползла его насквозь на четвереньках, минуя то место, где нашла качели. Она точно не знала, что ищет (бугорок? крест? может, даже деревянный крест), и пробиралась очень медленно. Достигнув подножия каменного дуба и ничего не найдя, она почувствовала себя обманутой. И вдруг — вот оно: среди веток запущенного кустарника торчала надгробная плита. Маленькая такая плиточка из серо-голубого камня (из голубого лейаса, конечно). Что-то на ней написано. Мария почтительно разгребла листья и ветки и встала на колени, чтобы прочесть. Буквы были выбиты умелой рукой (наверное, наняли кого-то, подумала Мария, наверное, нелегко было найти камень и человека для такого дела). ФИДО. ПОГИБ 5 СЕНТЯБРЯ 1865 г., — прочитала она. — В ПАМЯТЬ О ПРЕДАННОМ ДРУГЕ. Х.Д.П. и С.М.П.
И сегодня, конечно, пятый день сентября.
Она вылезла из кустарника, медленно побрела к дому и остановилась лишь потрепать по стволу каменный дуб — попрощаться. Ей показалось, она его больше не увидит. Может, они и вернутся сюда. Но что-то подсказывало ей, некая новая мудрость об устройстве мира, которую она только что обрела, что даже если они и вернутся, все уже будет иначе. Все сдвинется на год, подумала она, я уже буду не совсем такая, и мысли у меня будут другие. И может, качели и каменный дуб станут мне совсем неинтересны. Да и Хэриет тоже. Поэтому лучше прочувствовать все сейчас, пока я — это еще я.
Она на минуту присела на террасе и в последний раз взглянула на огни, струящиеся в гавани. Там, где кончался мол, маленькая лодочка, мигая зеленым и красным, упорно выруливала в море. Над горизонтом на фоне бледно-желтого вечернего неба самолет оставил тонкий белый размазанный туманный след. Она услышала монотонный шум прибоя, перебирающего гальку. Обкатанный голубой лейас, сквозь который поблескивали аммониты, Gryphaea, Astero-ceras и все остальные. Лайм-Риджис готовился к ночи, как уже много-много раз без нее и как будет завтра, когда она уедет. Местам все равно, подумала она, они просто есть. И она нежно посмотрела на Лайм-Риджис, теперь она уже знала его — так смотрят на человека, на друга.
Рядом примостился кот, кажется, он был расположен поболтать.
— Нет, больше я не разрешу тебе говорить, — сказала Мария. — Ты бываешь очень противный. Хотя теперь меня уже не так легко сбить с толку — чуть-чуть научилась с этим справляться. Но тебе, конечно, все равно.
Она пощекотала его за ухом, он, мурлыча, перевернулся на спину и, кажется, стал засыпать.
Она еще немного посидела, прислушиваясь. Она хотела услышать нечто, но не услышала ничего, кроме обычных звуков — гула автомашин, голосов людей, крика чаек, шума волн и ветра. Качели неподвижно стояли в центре лужайки и молчали. И собака молчала. Мне кажется, я их больше не услышу, подумала она, даже если бы я осталась и не уехала бы завтра. Она пошла в дом.
— Наконец-то. А то я уже стала волноваться, — сказала миссис Фостер и добавила: — Ну что, завтра домой? Неплохой получился отпуск, правда?
И вдруг Мария выпалила с не-Марииной страстностью:
— По-моему, отпуск был великолепный.
— О… — удивилась мама. — Ну хорошо, хорошо.
Мария присела на край стола и смотрела, как мама укладывает вещи, книги, одежду, корзину для рукоделия со стеганым одеялом и аппликациями. При виде одеяла Марии пришло в голову, что человек, который так любит аппликацию, может заинтересоваться и викторианской вышивкой, и начала рассказывать маме о вышивке Хэриет.
— Знаешь, — сказала она, — сто лет назад девочек моего возраста заставляли вышивать картинки. Я видела одну такую: вместо цветов на ней вышиты аммониты, и каменный дуб, и маленькая черная собачонка, и наш дом. Знаешь, здесь жила девочка, ее звали Хэриет, потом она выросла и стала чьей-то тетей — странно, а я думала, она так и осталась в моем возрасте на веки вечные.
И мама, сбитая с толку новой разговорчивой Марией, которой хотелось так много рассказать, перестала складывать вещи — книги и корзина для рукоделия остались в беспорядке лежать на столе. Мария все рассказывала, и мама впервые заинтересованно слушала и задавала вопросы, а в это время за окном на Лайм-Риджис уже спустилась ночь.
