– А призы-то давали? – кричит он им вслед. – Вас я спрашиваю или не вас?!

Провожая Виктора, Женька половину недолгого пути молчит, небрежно что-то насвистывая. Потом говорит, будто не замечая, что это звучит как рассуждение, нача­тое с середины:

– В общем, мне то нравится, что она глазки не стро­ит. Ни мне, ни, между прочим, Гришке.

– Кто? – спрашивает Виктор с тускловатым инте­ресом.

– Ну, Инка. Я говорю, не ломается, не хохочет по-особому, не напоминает все время: чувствуешь, мол, с то­бой рядом девчонка, а не парень! Кто-то здорово сказал: надо с теми девчонками водиться, с которыми ты бы все равно дружил, – будь они даже мальчишками! Вот на той неделе мы с ней в театр ходили...

– Ну?! – перебивает Виктор, и взгляд его становится не таким уже самоуглубленным, как минуту назад. – Расскажи.

– Что ж рассказывать? – продолжает ленивее Стар­ков. – Ну, во время действия она внимательно глядела на сцену. В антракте...

– Да?.. – нетерпеливо вставляет Виктор так, точно ожидает сейчас услышать об Инне нечто необычайное, чудесное и просит Женьку поторопиться.

Это «да?..» и тон, каким оно сказано, чем-то раздра­жают Старкова.

Он произносит с расстановкой и чуточку даже не­охотно:

– В антракте, значит, мы пошли в буфет. Она ела бутерброды с копченой колбасой. У нее отличный аппе­тит. Нормальный. Ну, что еще? Для нее театры не на од­но лицо. Разбирается. В Ермоловском, например, всегда бутерброды черствые, в каком-то – имени Пушкина, что ли, – бывают свежие пончики. Не то во МХАТе, не то в Малом, не помню, эклеры бывают с заварным кремом в первом антракте. В Детском тоже буфет неплохой, но ту­да не протолкнешься, толчея. Она всегда закусывает в антракте. – Женька бросает на Виктора беглый взгляд, видит, что в глазах у того погасло ожидание чуда, и за­ключает слегка задиристо: – Чего удивляешься? Обык­новенная деваха.

– Обыкновенная... – отзывается Виктор так, точно теперь уже для него потеряно все, без остатка.

Старкову кажется даже, что он улыбается ему какой-то далекой улыбкой, будто тяжелобольной – здоровому, выбравшемуся его навестить...

Обеспокоено и поспешно Женька говорит:

– Ну, я пошутил. Серьезно, пошутил, Витьк. Она и актеров знает. Вообще разбирается. На самом деле. Мно­го знает всякого. Слушай, ест пирожки, лимонадом за­пивает и говорит мне, что Байрон не любил смотреть, как женщина ест.

– Байрон?..

– Ну да, английский поэт, он в том рекомендательном списке был, что, помнишь, еще Оксана Георгиевна дава­ла, – поясняет Старков вкрадчиво и все так же поспешно.

– Знаю, конечно.

– Но я все-таки на нее смотрел... – Это снова об Инне.

– А она?.. – Неожиданно в голосе Виктора звучит один только острый интерес.

– Все равно пирожки умяла. – И Женька смеется, довольный тем, что сумел отвлечь Виктора от его мыслей.

Кто-то кладет сзади руки на плечи Громаде и Стар­кову. Они поворачивают головы: Рома Анферов.

– Слушай, мне понравились, Громада, твои стихи, – говорит он. – На решении жюри это не отразится, я остался в меньшинстве. Но мне понравились, – повто­ряет Рома упрямо. – Хорошо, что ты прочитал их.

– А ему уже разонравились, – кивает на Виктора Старков.

– Не понимаю, – говорит секретарь комитета ком­сомола. – Как, то есть?..

Они подошли уже к дому, где живет Виктор. Это ог­ромный десятиэтажный дом с высокой аркой, лоджиями, балкончиками и статуями пехотинца, летчика и танкиста, стоящими в нишах на уровне шестого этажа. (В доме жи­вут военные.) Виктор поднимает глаза на окно над голо­вою танкиста. Света в нем нет. Должно быть, Алешка лег уже...

– Ну, его переубедил Мишка Матвеев, – отвечает Анферову Старков, явно вызывая Виктора на разговор. – Он думает, Мишка много понимает.

«Черт с ним, с Мишкой. А Глеб Анисимович как же – тоже, по-твоему, ничего не понимает?» – хочется спро­сить Виктору. Но вслух он этого не произносит. У него появляется вдруг такое чувство, что разговор бесполезен. Потому что сегодняшний вечер не сделать радостным, предстоящую ночь – спокойной, и о чем бы сейчас ни го­ворить, он проснется завтра с мутноватой мыслью о сего­дняшнем поражении... Старкову с Анферовым ничего тут не изменить.

– Ну, пока, ребята, – говорит Виктор.

– Пока. Все будет нормально! – отзывается Старков.

– До завтра, ладно, – кивает Рома Анферов, подчер­кивая, что разговор не заканчивается, а прерывается.

Дома пусто. Виктор не застает ни матери, ни сестры с мужем. Никого, кроме Алеши, который, вероятно, спит, потому что пальто его висит в прихожей, а свет во всех комнатах погашен. Сейчас это даже приятно Виктору.

Не зажигая света, он входит в комнату, где живут они с Алешей. На ощупь расстилает постель и ложится. Гла­за быстро привыкают к темноте, уши – к тишине, тело – к покою... Веки смыкаются сами, но это еще не сон: Вик­тор слышит и тиканье будильника, и ровное дыхание младшего Громады, которому, как сказал Михаил Матве­ев, тоже сегодня не повезло.

Виктор несколько раз повторяет про себя резанувшие его обидные слова Матвеева, потом вспоминает добрые слова Ромы и спрашивает себя, что предпочел бы: чтоб не прозвучали ни те, ни другие или произошло... то, что произошло?..

Он не может себе на это ответить сразу.

...Мысли путаются и сменяются картинами. Виктор лежит с закрытыми глазами и видит, как читал стихи в школьном зале. Не то он представляет это себе наяву, не то видит связный сон-короткометражку. Потом ощущает толчок, и все вдруг дергается и, замелькав, меркнет, как изображение на экране, когда рвется пленка.

Виктор привстает, опершись на локоть, трет глаза, и почему-то в памяти всплывают слова «Тебе посвящает­ся...», которых он сегодня не произнес. По-дневному трез­во и отчетливо он думает в темноте о том, что, может быть, уже никогда не скажет их вслух.

IV

Утром Виктор проснулся от длинного телефонного звонка. Как встал и ушел Алеша, он не слышал. Виктор выбежал в прихожую и снял трубку.

– Алло! Набрали воду?.. Ведра и кастрюли наполни­ли? Алло!.. Наполняйте ванну – сейчас будем перекры­вать воду! – прокричали ему в ухо.

Это была ежеутренняя шутка Старкова. Просто шут­ка, без претензии на розыгрыш. Женька не изменял голо­са, он знал, что Виктор его узнает, и Виктор действитель­но узнавал его, но тем не менее в тон ему осведомлялся, до каких пор будут продолжаться эти возмутительные пе­ребои, насчет которых он сейчас же позвонит в райис­полком.

– Телефон временно выключается – кабель будем перекладывать, – отзывался Женька бесцветным голосом.

Таково было непременное начало их разговора, их, что ли, излюбленный дебют, разыгрывавшийся в неизменно бодром темпе. Сегодня Старков долго не слышал даже привычного ответа, над которым нечего было раздумывать.

– Алло! Измерьте длину шнура от трубки до аппара­та! Как меня слышите? Треск не беспокоит? – не сдавался Старков.

– Хорошо. Не беспокоит, – ответил Виктор.

Это был вялый, неизобретательный ответ. Виктор не тщился вести забавный диалог. Он подумал, что в Женькином стремлении говорить так, точно ничего не произо­шло, есть что-то фальшивое. Впрочем, если б в голосе Старкова звучали сочувственные нотки или сдержанная печаль, Виктора и это резануло бы. Бывают такие поло­жения, когда, какой тон ни избери, все одно получается неладно. Тут надо искать не верный тон, а верный выход. И, может быть, Старков это понял.

– В общем, в школе увидимся, – деловито «закруг­лился» он. – Мы с Ромкой тебя ждем.

Виктор повесил трубку и только теперь понял, как ему не хочется идти в школу. Утешало лишь то, что идти на­до не сразу. До двух часов было еще время. Он полистал учебники, потом отложил их. Закрепил что-то в памяти «на живую нитку». Попробовал решить задачу по физике, но она не решалась. Взял газету, просмотрел заголовки, прочитал отчет о футбольном матче, закончившемся со счетом 0 : 0... Наткнулся на шахматный этюд: «Белые начинают и выигрывают». Совершенно неясно было, как это сделать. Положение черных казалось даже лучшим. Под шахматным этюдом приютился шашечный. Тут требова­лось пройти в дамки. Это тоже представлялось недости­жимым – и на первый взгляд, и на второй...