– А по-моему, если влюбленный не робеет, не сомне­вается, если он с самого начала бодр и уверен, значит, он самодовольный тип, и это просто противно! – Инна села, и Мигунов – Виктор расслышал – ей сказал: «Я ро­бею...»

После этого, тяжело опираясь на стол, поднялся Глеб Анисимович:

– Позвольте в заключение мне...

И все обрадовались при словах «в заключение». Да, пора уже закругляться! Все как-то сразу ощутили уста­лость и безразличие к тому, что будет дальше, точно у каждого кончился вдруг внутри какой-то завод. Только Виктор и еще, вероятно, Люда Семенова напряженно внимали Глебу Анисимовичу. Но, не пропуская ни одного слова, Виктор уловил перемену общего настроения и ми­молетно всей душой позавидовал тем, кто не зависит от произносимого сейчас приговора...

– Попробую резюмировать... м-м... подвести итог сказанному о стихах Семеновой и Громады. Стихи Семе­новой, несомненно, современны, чувства... м-м... излив­шиеся в них, нам близки.

«Какие же там чувства? Набор слов», – подумал Вик­тор.

– Однако эти стихи еще несамостоятельны, несовер­шенны...

– Автор – только начинающий, – ввернул Матвеев с улыбкой.

– Несомненно, – согласился Глеб Анисимович. – Хо­тя... м-м... и в начале пути поэты обнаруживают порой большую, что ли, свежесть голоса.

«Вот именно. Он понимает, просто старается самолю­бия не задеть...» – отметил про себя Виктор.

– Теперь относительно Громады. Тут говорили о на­строениях неуверенности... м-м... тревоги в его лириче­ском стихотворении.

«И что же?..»

– М-да... В годы моей юности появлялось, знаете ли, много стихов, проникнутых мотивами безысходной тоски, глубочайшей разочарованности в жизни... Стихов, порой поистине прекрасных, столь мелодичных и... – Глеб Ани­симович чуть покачал головой, будто в такт полузабы­той, любимой музыке. – Сейчас таких нет!.. – вырвалось у него внезапно. И тотчас же он осекся и стал поспешно объяснять: – Потому что сейчас у нас иное время. У мо­лодежи преобладают иные настроения – бодрости, жизнерадостности, уверенности, как мы знаем! Мы наблю­даем их повсюду с понятной гордостью и удовлетворе­нием!

Глеб Анисимович сделал паузу, решая, довольно ли уже сказал, чтобы загладить свой промах. Но, судя по лицам ребят, никто из них, пожалуй, даже не понял, что он на минуту себя выдал. Никто не понял, что русская поэзия кончилась для него на декадентах, и все, что он читал позднее, никогда его не трогало. Это ни до кого не дошло, но душевное равновесие, утраченное минуту назад, почему-то возвращалось к нему не сразу... Он чув­ствовал потребность говорить еще и еще, словно все-таки нужно было рассеять то впечатление, которого, впрочем, ни у кого не возникло.

И Глеб Анисимович продолжал:

– Итак, о Громаде. Беда Громады в том, что он не выразил чувств сверстников, своего поколения. Об этом справедливо говорил тут товарищ... – Он кивнул на Ми­хаила Матвеева.

Виктор встал, пошел к двери, отворил ее без скрипа и, выйдя в коридор, неслышно закрыл за собой. Ему хоте­лось исчезнуть незаметно, и, кажется, это удалось: на его уход почти никто не обратил внимания. Коридор был со­вершенно пуст и темен (вероятно, свет в нем погасили из-за позднего часа), и Виктор ощутил облегчение оттого, что он уже здесь, а не в зале, где на него, опозоренного, могли бы глядеть ребята. Он казался самому себе неудачливым, незадачливым, жалким, ему не только посто­ронние взгляды были неприятны, – он и собственного взгляда постарался избежать, торопливо отвернувшись от зеркала в гардеробной.

Здесь его нагнал Старков.

– Вить, дашь стихи списать? – спросил он как ни в чем не бывало. – Мне понравились. Дома буду для души читать. Про себя.

Виктор молчал.

– Ты что это?– спросил Старков по-иному, укориз­ненно и недоумевая. – «Убит поэт»?.. Ну, как не стыдно!

– Действительно, стыдно, – медленно произнес Вик­тор. – Написал какую-то дрянь, никому не нужную... Ну... – Он махнул рукой и потянул на себя тяжелую дверь, ведшую из вестибюля в тамбур и на улицу.

– Я же сказал: дай списать,– повторил серьезно Старков, удерживая его. – Значит, не дрянь. А отчего это стало дрянью? Оттого, что Мишка Матвеев толкнул речь?

– Не в одном Мишке дело...

– Инка тебя защищала.

– Она же говорила не о стихах... – Виктор опять по­пытался уйти.

Женька преградил ему путь.

– Не о стихах. Конечно. Ну и что же? Допустим, она говорила ерунду, но какую-то симпатичную, правда же? Девчата вообще чаще всего городят ерунду, – вопрос толь­ко в том какую. Людка Семенова несет противную ерунду, а Инка Петрова – милую. И очень хорошо, что ты загля­дываешься на Инку!

– Ладно, – сказал Виктор, и у него мелькнула мысль о том, что в другое время эта тема его очень заинтересо­вала бы. – А чего ты меня не пускаешь?

– А для того, чтоб ты не убегал. Тебе надо, чтоб ре­бята решили, что ты сбежал?.. Нет? Тогда пусть видят, что ничего с тобой не сделалось, а просто надоело тебе на конкурсе, вот ты и ушел и стоишь – со мной болта­ешь... Погоди, ты чего-то бледный немного... К чему здесь торчать, лучше во дворе мячом побросаемся.

Старков на минуту исчез – вероятно, чтобы взять у сторожихи хранящийся у нее мяч, – а Виктор вышел во двор. Как ни странно, его несколько успокоили Женькины слова «ты чего-то бледный немного». Он даже произнес про себя: «Только-то», – как будто до сих пор опасался, что у него по меньшей мере отросли ослиные уши или выпучились глаза.

Сознавая, что ужасающих перемен не произошло, Виктор с удовольствием вдыхал свежий влажный воздух. Асфальт посреди двора не только обнажился, но и успел уже высохнуть, пахли весенней сыростью газоны, осво­бодившиеся от толщи снега, и только у ограды валялись грязноватые останки зимы – куски льда, смерзшегося с углем.

Едва Виктор с Женькой начали пасоваться посреди двора, ловко беря тяжеловатый мяч то с земли, то в прыж­ке, словно уговорились ни за что не ронять его, дверь школы отворилась, захлопнулась, еще раз отворилась и захлопнулась, и во двор выбежали те, кто был на конкур­се. По пути на улицу они проходили мимо Громады и Старкова. Следя за мячом, Виктор видел их только краем глаза, но он слышал голоса.

– Ребята, кто в «Хронику»? – Голос Михаила Мат­веева.

Незнакомый голос:

– А что там за фильм?

И снова голос Матвеева:

– «Охота в подводном царстве». Цветной. Если идти, то давайте быстрей!

А потом совсем рядом голос Гришки Мигунова.

– Сочетаете с занятиями спортом? – спрашивает он, не поясняя, с чем именно они сочетают эти занятия.

– Одуреешь, если не сочетать, – отвечает Старков, с силой отбивая мяч.

Постукивание каблучков Инны.

– Не идешь, Жень?.. – осведомляется она на ходу. – Не идете с Громадой?

– Как Громада, так и я... – Женька приседает, беря мяч.

– Я – нет! – И, посылая мяч свечой, Виктор пони­мает, что благодаря Женьке предстал сейчас перед Инной, Гришкой и всеми, кто проходил мимо, в самом выгодном для своего достоинства виде.

Удаляются голоса и шаги. Инна Петрова и Гришка Мигунов – уже у ворот, они поравнялись с Матвеевым. И тут до Виктора доносятся слова Михаила Матвеева – тот произносит их не громко, но так внятно и отчетливо, что руководитель кружка художественного чтения, конечно же, остался бы им доволен:

– Не повезло сегодня Громадам: младший, Алешка, по морде схлопотал, Виктора мы мазнули!..

Инна Петрова что-то отвечает ему, но что – не слыш­но, и все быстро исчезают из поля зрения... Виктор вяло отбивает мяч в последний раз и говорит Женьке:

– Довольно.

Старков забегает в школу, чтобы отдать мяч сторожи­хе, возвращается, и они с Виктором, кажется, последними сегодня уходят домой.

В воротах они сталкиваются с Тушновым.

– Вы, а призы сегодня давали? – осведомляется Васька той бойкой скороговорочкой, какой он объясняет­ся с ровесниками и со старшими, со знакомыми и незна­комыми.

Не оборачиваясь, Виктор с Женькой идут своей до­рогой.