– В глазах Зины Комаровой. Через два-три года. И тогда, может быть... Конечно, это не близкое будущее. Я просто... – Мне хотелось, чтоб Рома ободрил меня, кив­нул, соглашаясь. – Ты, помнишь, сам рассказывал про одного парня, который днем на заводе работает, вечером в техникум ходит, а... и женатый.

– Значит, точно, – сказал Рома словно бы самому себе. – Ну и ну! – Он покачал головой. – Все это может быть: и завод, и техникум, и жена, брат, – продолжал Рома энергично. – Единственно только – Зинаида Нико­лаевна Комарова тут ни при чем. Это просто нелепо и смешно – мечтать о ней!..

– Почему?.. – спросил я, хотя мне было все равно по­чему. Нелепо и смешно, вот и все – какая разница почему?

– Потому что актрисы выходят замуж за режиссе­ров.

– Все? – спросил я сдавленно.

– На всех бы не хватило режиссеров. Самые красивые.

Должно быть, он знал наверняка.

– Что ж... – сказал я после молчания.

– Не так-то уж было заметно, а я все-таки сразу до­гадался, что у тебя на уме, – проговорил Рома доволь­ным голосом.

Если б я открыл в Роме какой-нибудь недостаток, то сразу же, по долгу дружбы, ему об этом сообщил бы. Но сейчас мне показалось, что нет у нас дружбы, и, оше­ломленный этим, я попрощался, ничего не сказав. А он не прочитал в этот раз моих мыслей, кинул: «Привет!» – и удалился, легонько насвистывая.

Я побрел домой, как к разбитому корыту.

Было ясно, что Рома вовсе не дружит со мной. Он про­бует на мне остроту своей наблюдательности, вот и все, и только за этим я ему нужен.

Я шел, ни о чем не размышляя, ни до чего не доиски­ваясь, а просто сживаясь медленно с открывшейся мне ясностью. Смешно мечтать о Зине Комаровой. Наша дружба с Ромой ненастоящая...

Но я не мог привыкнуть к этому. Наутро мне было так же не по себе, ничуть не легче, чем в минуту, когда меня осенило и мы с Ромой простились. И, наверно, по­тому я попробовал взглянуть на все по-иному.

Ведь Рома давно еще мне сказал, что друг – это «второе я». И что на него так же нельзя обижаться, как на самого себя. Я с этим тогда согласился. А теперь «вто­рое я», наблюдая за «первым я», то есть за мной, устано­вило, что я нелеп и смешон, когда мечтаю о Зине Комаровой. Оно, то есть Рома, конечно, не скрыло этого от меня. Вполне понятно, что у Ромы, после того как он пре­достерег меня, был довольный голос: он радовался, что больше я не буду выглядеть нелепо. Вот почему у него был довольный голос, ясное дело!..

Тут мне стало легче, но только на один день.

V

На заседании комитета с активом стоял вопрос о ха­рактеристиках, которые комсомольская организация да­вала ребятам, поступавшим на заводы, в техникумы или институты. Рома доложил, что некоторые характеристики, выданные за последние полтора-два года, оказались не­глубокими.

– Так получилось потому, что мы не знали как сле­дует этих ребят, которым давали характеристики, – ска­зал Рома. – А надо, чтоб характеристику составляли те, кто знает человека. И, во-вторых, бывает, что нельзя уло­житься в несколько строк: нужно, может быть, исписать страницу. Допустим, пришлось бы мне, например, о Во­лоде Шатилове писать...

И Рома заговорил обо мне.

...Мне всегда бывает не по себе, если говорят про ме­ня в присутствии многих людей. Даже если говорят одно хорошее, я все равно рад бы исчезнуть, не быть при этом. А тут собралось довольно много ребят, и Рома рассуждал перед ними о моем характере.

Он рассуждал с таким знанием, какое может быть только у друга, и с таким беспристрастием, какого, каза­лось мне, у друга как раз не может быть. И он словно бы приглашал всех заглянуть ко мне в душу, даже не посту­чав перед этим, не спросив меня: «Можно?..»

И я не выдержал: рванул на себя дверь, выскочил в коридор. (Потом мне сказали, что Рома после этого го­ворил обо мне еще несколько минут – главным образом о моих достоинствах.) Сейчас же меня окликнул Афана­сий Кожин:

– Досталось? – Он не то любопытствовал, не то со­чувствовал.

Афанасий приоткрыл дверь комнаты, где заседал ко­митет, на миг просунул туда голову, после чего взглянул на меня с возросшим интересом.

– Что, Анферов по косточкам разбирал? – спросил он, чему-то радуясь. – Так тут же нечему удивляться! Вы, кажется, дружили последнее время?.. Да? А теперь боль­ше не хочешь? Ну еще бы! Я же сам с ним одно время дружил. С ним же невозможно!..

Он стал возбужденно объяснять, что за человек Рома. По его словам, Рома был эгоист, парень с большим само­мнением, «невозможно принципиальный» и «типичный пижон».

То, что с Ромой «невозможно», было, пожалуй, прав­доподобно. Вместе с тем Рома не был «типичным пижо­ном» – у пижонов, конечно, особых принципов как раз и нету... Хоть я и злился на Рому и вообще волновался, но видел, что концы с концами Афанасий не всегда сводит.

И тем не менее мне было приятно, что Афанасий при­нижает Рому. Я возражал Афанасию, спорил с ним, но то, что в ответ он пуще ругает Рому, доставляло мне удо­вольствие.

– Я же сам с ним одно время дружил, – повторял Афанасий. – Он же такой: ради принципа какого-нибудь не пожалеет друга! Осмеять может, разругать – пожа­луйста, раз плюнуть! А я так не могу: если я, допустим, твой друг, я уж всегда буду за тебя. Что бы ни было!

– Всегда?.. Значит, ты будешь беспринципный друг?

– Зато верный, – отвечал он.

И мы стали дружить с Афанасием или, как говорят в школе, ходить с ним. Вместе ходить по коридору на пе­ремене, вместе уходить из школы, вместе прогуливаться, покончив с уроками. Может быть, так получилось потому, что, раздружившись с Ромой, мне не хотелось оставаться одному. Но главное, после мудреных Роминых рассужде­ний о «втором я, зорко наблюдающем за первым я», прос­тые слова Афанасия «я уж всегда буду за тебя» чем-то очень меня подкупили. Даже тронули.

Так началась самая трудная полоса в моей жизни, по­тому что ни до того, ни потом я не попадал в глупое по­ложение на такое долгое время. Я впервые понял тогда, что пребывать в глупом положении не только неловко, но просто опасно. Дело в том, что, находясь в глупом поло­жении долго, даже смышленый, умный человек глупеет. Если б не это, я рассказал бы о дружбе с Афанасием как о забавном эпизоде, над которым можно посмеяться, толь­ко и всего.

VI

– У меня к тебе большая просьба, – сказал вдруг Афанасий, замедляя шаг, когда мы шли из школы к нему домой. Это было через два или три дня после нашего раз­говора о Роме.

– Какая? – спросил я.

– Я тебя очень прошу: не говори моей матери, что ты получил уже табель с четвертными отметками. Если она тебя спросит, получил ли, ответь: нет еще. Я ей не говорю, что получил табель, чтоб ее не огорчать. Там ей, знаешь, нечему радоваться, так я...

– Ну пожалуйста, – сказал я, – я ей не скажу.

– Большое спасибо! Большущее, Володя!

– Пустяки... – пробормотал я, смущенный размерами его благодарности.

Мы поболтали о шахматных и футбольных новостях и кинокартине с участием Зины Комаровой.

– Знаешь что, – сказал Афанасий спустя пятнадцать минут, когда мы поднималась по лестнице его дома, – ты и своей матери не говори, что получил табель.

Голос у него был такой, точно в промежутке мы и не толковали с ним о других вещах.

– Почему? – спросил я.

– Моя мать знает, что мы с тобой подружились. Она может позвонить твоей и спросить, принес ли ты табель. Если твоя мать ответит «да», то моя поймет, что и мне уже выдали. И огорчится раньше времени.

– Понятно, – сказал я. – А долго мне нужно будет отвечать маме, что табель еще не выдали?

– Да, – отвечал Афанасий. – Как можно дольше.

– Ладно, – сказал я. – Я мог бы ее, правда, отмет­ками порадовать, но... Ну ладно.

– Тебе это будет очень трудно?.. – спросил он сочув­ственно и в то же время моляще.

– Ничего...

– Большое спасибо!

– Не за что, – ответил я чуточку досадливо.

Открыла нам мать Афанасия. Она была очень привет­лива и сейчас же пригласила нас обоих к столу.