Со стороны Тацита это было снобизмом. Из-за своей неграмотности местные жители не могли ему ответить. Несомненно, они были бы оскорблены, потому что любовь к природе постоянной нотой проходит через века германской истории; дайте немцу выходной день, и он наберет закуски, соберет семью и исчезнет в лесу. Безусловно, первые примитивные тевтонцы могли бы переменить место для жизни, если бы этого пожелали. Они производили впечатление даже на Тацита. Для него они были благородными дикарями, храбрыми воинами. Во всех сообщениях о тех временах говорится, что они были гибки и крепко сложены, с хорошим цветом лица и рыжевато-каштановыми волосами. (В «Песни о Нибелунгах» волосы Зигфрида описываются как «имеющие золотисто-рыжий оттенок, красивые и спадающие большими локонами». Тацит заявляет, что у всех немцев «свирепые голубые глаза, рыжие волосы, высокое тело». Они содержат свою расу, продолжает он, «чистой и незапятнанной». Короче говоря, они – арийцы.) Они носили шкуры диких зверей, у них были большие ножи, которые они называли копьями, и были верны своим вождям. Оглядываясь назад с высоты Англии XVIII века, Эдуард Гиббон заметил, что «леса и трясины Германии были населены расой дерзких варваров», которые «получали наслаждение от войны, насаждали ужас и разрушения от Рейна до Пиренеев» и которые «из-за их бедности, храбрости, одержимости честью, примитивных достоинств и пороков были постоянным источником тревоги». Он заключал: «Немцы презирали противника, который казался бессильным или не склонным оскорблять их».

Мужественные, сентиментальные, неуверенные в себе и меланхоличные, недоверчивые и даже в те времена преследуемые страхом оказаться в окружении врагов, древние немцы эволюционировали в племенное создание, доверяющее только своим собственным людям. Для немца Германия стала своего рода общинным секретным обществом. Самое страшное для него – ссылка («быть изгнанным», в языческой перефразировке, – «быть волком в святых местах»). Со временем его мировоззрение усложнилось новой верой, и в особенности протестантской трудовой этикой. Но он продолжал хранить память о родовых ритуалах: скажем, о немцах Моравии, разжигающих на холмах костры в ночь накануне Иванова дня, или об умирающем вожде тевтонцев, который читает своим людям прощальную проповедь, а затем выполняет церемонию самосожжения перед священным дубом.

Взаимодействие между светом и тьмой было всегда. У трепещущего на ветру костра все было знакомо. Там флиртовали любовники, мальчики учились безжалостно драться, а самый сильный мужчина руководил всеми по правилам общинного закона. Но в глухих лесах, среди диких люпинов под нависшей луной лежала таинственная неизвестность. Там водились мрачные существа, люди говорили друг с другом шепотом. А когда затихал огонь и начинали агонизировать тени, под волнистыми кронами деревьев каркали оборотни, сердцами дьяволов овладевали волшебные мелодии, женщины преображались в мерзких животных и совокуплялись со своими собственными братьями. И в пещере Брюнхильде чудился запах мокрых от крови топоров.

Так рождались страшные сюжеты, которые с тех пор терзали готическую душу: грезы оргий, смертные пожелания, притягательность абсурда, ликование по поводу того, что немецкий поэт Среднего Возрождения назвал «преувеличенной гордостью и ужасным мщением». Темные образы всепоглощающи; в XX веке они стали знакомы остальному миру как призраки в периодически повторяющихся кошмарах. У каждого племени была своя версия мифа, и, поскольку она была живуча и уходила корнями глубже, чем написанная история, ей не грозило развитие христианства. Самые грубые формы варварства доказали свою поразительную долговечность. Убийства сразу после рождения нежеланных девочек продолжались и в XI веке. В XVII веке примерно сто тысяч немцев были казнены за колдовство. И в тевтонских рыцарских турнирах не было ничего рыцарского. Целью было нанесение увечья. Рыцарь вступал в турнир полным решимости до смерти зарубить как можно больше таких же рыцарей; в одном средневековом турнире близ Кельна были убиты больше шестидесяти человек. Обращение в католицизм оказалось обманчивым. Старое и новое просто объединились. Со временем жизнь немцев была украшена празднованием Рождества Христова с красочными языческими символами (в особенности рождественской елкой), а в некоторых общинах переделали местные языческие легенды в рождественскую сказку.

Вот что происходило в Руре. В конце VIII века, когда Карл Великий захватил цитадель на холмах в Саксонии к югу от Дортмунда, из Эссена через реку Рур перебралась группа монахов и основала Веоденское аббатство, построенное в романском стиле, стены которого существуют до сих пор. Пятьдесят лет спустя в деревню Эссен вступили христиане, построившие монастырь, который также сохранился до наших дней, с несколькими церковными крестами и древним разветвленным канделябром. Первый епископ прибыл туда в 852 году нашей эры, но тысячелетняя легенда о его прибытии не напоминает ничего библейского. В скептической «Эдде» эльфы и феи пляшут в посещаемой призраками горной долине, когда из леса выскакивает герой-блондин. «Дикие и беспощадные люди» обитают в «дикой местности, в которой сплошные грязные топи и которая поросла непроходимыми чащами и зловонным бурьяном». Потом сверхъестественным образом появляется божественное существо и приказывает им слушать его, демоны украшаются лиственным орнаментом, и земля процветает. Он приказывает людям перестать поклоняться ложным идолам, и они повинуются. Теперь они поклоняются ему с великой пользой для всей Рурской долины. Их исключительное божество – прелат, но это лишь жест по отношению к кресту. Точно так же пришелец мог быть и дохристианским вождем. Даже его имя кажется более значительным, чем его вера. В эссенской мифологии он, как ни странно, зовется Альфридом.

Первый Крупп вышел из лесов. Его звали Арндт, и в действительности ничего неизвестно о его прошлом. Историки семейства полагают, что он происходил от голландцев по имени Кроппен, или Кроп, которые жили в нижнем течении Рейна. В Гендрингене упоминания о таком семействе встречаются в 1485, 1522 и 1566 годах, но любая связь между ним и Арндтом является чистым предположением. Точно так же он мог происходить и от дьявола. Все, в чем мы можем быть уверены, это то, что в январе 1587 года он записал свое имя в регистре торговцев Эссена, но и это надо уточнять, потому что почерк у него был ужасный. Подпись можно прочитать по-разному: как Крупп, Крупе, Крипп или Крипе. Сограждане так и делали, пока фамилия его потомков не утвердилась в нынешней форме.

Так кто это был? На этот счет можно только строить догадки – хоть и не подкрепленные документами, но все же обоснованные.

Думаю, он был человеком состоятельным. Только в сказках одетые в лохмотья парни вступают в средневековые города и вырастают до сверкающих золотом бюргеров. На практике у бедняков почти не было возможностей улучшить свое положение. Общество не только не поощряло такой изменчивости, да и типичный крестьянин в любом случае не владел необходимыми навыками – он был необразованным болваном со словарным запасом, возможно, в шесть сотен. Каким бы скверным ни был почерк Арндта, он говорит о нем как о личности определенной значимости. Кроме того, он не мог бы вступить в гильдию торговцев, если бы приехал, не имея с собой некоторых вещей, свидетельствующих о достатке. Такое не позволялось.

Вполне можно рискнуть сделать и кое-какие предположения о личности первого Круппа. Он определенно не страдал худощавостью, характерной для последующих поколений Круппов. Арндт был немецким купцом XVI века, а мы знаем достаточно много об обычаях этого класса. Прежде всего они были большими любителями поесть. Объем живота был мерилом процветания; человек, который мог переплюнуть в еде своих соседей, повсюду вызывал восхищение. Один малый за один присест проглотил тридцать яиц, фунт сыру и очень много хлеба. После этого упал замертво и стал национальным героем. Продолжавшиеся по семь часов застолья не были необычными; подсчитано, что люди зажиточные проводили половину своих часов бодрствования либо жуя, либо очищая кишечник. При таких обстоятельствах лишь ненормальный обмен веществ мог помешать растолстеть богатому человеку.