Но, находя некоторые пробелы в нашей воспитательной системе, Квистус лично ни разу не испытал над собой никакого насилия; никто даже не развивал перед ним свои теории на этот счет.

Вы скажете, что мы вместо секиры пирата и топора дикаря пускаем в ход другое оружие; мы имеем для целей мести голос и перо, которые могут оказаться очень опасными для человеческой жизни? Но я вам напомню, что Квистус, пренебрегающий собственной профессией, был совершенно незнаком с интригами и финансовыми подвохами, которыми пользовались гнусные типы вроде членов «Геенны».

Нужно еще добавить, что Квистус значительно отстал на пути преступлений, на который он вступил.

В сером рассвете мая начали выделяться башни и шпицы Вестминстера. Когда Квистус подошел к вестминстерскому аббатству, он почувствовал, что продрог и прозяб. Желание приключений прошло, оставив после себя некоторое разочарование. Его плечи и ноги ныли. Около тротуара стоял одинокий кэб со спящим кучером и лошадью с головой, ушедшей в торбу. Он решил разбудить его и поехать домой на Руссель-сквер, оставив поиски дьявола на ночь. Но не успел он направиться к экипажу, как к нему подскочил какой-то несчастного вида субъект и обратился к нему таким хриплым голосом, что он скорее походил на шепот.

— Ради Бога, господин, дайте несколько медяшек бедному человеку. Я уже двадцать четыре часа не видел пищи.

Квистус остановился; его пальцы машинально полезли за монетой. Вдруг его осенила мысль.

— Вы, наверное, вели дьявольскую жизнь, — сказал он, — если дошли до подобного состояния.

— Зачем это вам? — буркнул проситель, подозрительно рассматривая Квистуса, но все еще с протянутой рукой.

— Я совсем не хочу вам проповедовать, — сказал Квистус. — Но я хотел бы знать… Вы видели, наверное, много преступлений на своем веку?

— Если вы спрашиваете мое мнение, — ответил он, — то в этом лучшем из миров — только и существует одно преступление.

Он не сказал лучшем из миров, а употребил другое выражение не из тех, которое употребил бы Квистус, но вполне доказал ему, что его собеседник держится одного с ним взгляда на «мир».

— Если вы мне укажете на некоторые из них, я дам вам полкроны.

В глазах бродяги мелькнуло удивление.

— Для чего это вам?

— Это мое дело, — ответил Квистус.

Проснувшийся кэбмен вылез из экипажа.

— Кэб, сэр? — крикнул он через улицу.

— Да, — ответил Квистус.

— Половину кроны? — спросил бродяга.

— Конечно, — подтвердил Квистус.

— Тогда я вам расскажу, господин. Я был букмейером на скачках. И вот я вам скажу, что нет больше преступлений, чем там. Если вам хочется видеть преступнейшее преступление, пойдите на скачки. — Он откашлялся, но шепот сделался еще невнятнее.

— Я был там и потерял голос.

Квистус посмотрел на жалкие преступные остатки человека, умирающего от желания и преступления, под тенью одного из главных символов силы и величия жизни.

— Вы выглядите совсем больным, — заметил он.

— Чахотка, — прохрипел бродяга.

Квистус содрогнулся. Кэбмен освободил унылую лошадь от торбы, влез на козлы и повернул экипаж.

— Очень благодарен вам за ваше сообщение, — сказал Квистус. — Вот полсоверена.

От удивления и неожиданности он издал что-то вроде кошачьего урчания и крепко зажал необычную для него монету в руке. Через несколько минут езды Квистуса, как молотом, поразила одна мысль. Он яростно ударил кулаком по сиденью.

— Какой дурак! Какой я совершеннейший дурак! — вскричал он.

Он только что сообразил, что дьявол только что в это майское утро предоставил ему возможность совершить подлость, и он не воспользовался этим. Вместо того, чтобы дать бродяге десять шиллингов, он должен был расхохотаться ему в лицо, поиздеваться над его видом и уехать, не давая ему обещанной полкроны. Пропустить между рук такой удобный случай. Он должен, как герцог Гварнери, привесить себе дощечку, чтобы не забывать своих намерений.

Вернувшись домой, он прежде всего заглянул в маленькую комнатку сзади кухни. Блаженствующая сладко спала со счастливой улыбкой на устах и с запиской на переднике.

Здесь также представлялась возможность подлости. Он мог вытолкнуть ее за дверь. Но критически осмотрев ее, он прикинул, что в ней около двенадцати тонн. Он не был атлетом. Его вычисления прервались зевком, он потушил свет и совершенно сонный мирно отправился в постель.

Блаженствующая исполнила письменное приказание своего господина. Он не видел ее больше. Она собрала свои вещи и тихо исчезла, унося с собой и свою головную боль, и дюжину золотых чайных ложек вместо жалованья. Квистуса разбудила какая-то неизвестная женщина. Она же приготовила ему завтрак. На его вопрос, может ли готовить горячие полдники, она побледнела, но заявила, что постарается. Она пошла к ближайшему мяснику, купила за лучшую вырезку какой-то жилистой субстанции животного происхождения и, вернувшись, сделала из нее что-то безнадежное.

— Я оставлю это вам, моя дорогая, — объявил Квистус, восхищаясь своей жестокостью. — Я позавтракаю в другом месте.

Он пошел в клуб, где не был уже много Дней. Этим посещением ознаменовалось его появление в свете.

Он уже наполовину покончил со своей трапезой, как какой-то проходивший джентльмен заметил его и направился к нему с протянутой рукой.

— Как я рад вас видеть, дорогой Квистус.

Он был полным, краснощеким, маленьким человеком, с большими круглыми золотыми очками, которые, казалось, также улыбались. Ублаготворенность и довольство жизнью излучались из него, как аромат из флакона с розовой эссенцией. Его фамилия была Воннакотт, он был членом совета антропологического общества. Знавший его годами Квистус изучил его херувимскую физиономию и считал его фальшивым бездельником. Тем не менее он поздоровался с ним в достаточной степени дружески.

— Нам очень вас не хватало, — говорил Воннакотт. — В обществе дела не совсем в порядке.

— Черт показал свой хвост? — зло осведомился Квистус.

— Нет, нет. Это только Гриффиртс. — Гриффиртс был вице-председателем. — Он знает свой предмет как никто, но дурак дураком на председательском месте. Мы хотим опять вас.

— Очень вам за это благодарен, — возразил Квистус, — но я думаю совсем выйти из общества и бросить антропологию. Свои коллекции подарю какому-нибудь дому умалишенных.

Воннакотт, смеясь, присел к соседнему с Квистусом столику.

— Почему? Отчего?

— Мы знаем, как первобытный человек разных эпох боролся со своими врагами, варил свою пищу и украшал или безобразил себя, но мы ничего не знаем о деятельности его злого разума.

— Не думаю, чтобы его разум был злее вашего или моего, — возразил Воннакотт.

— Конечно, — согласился Квистус. — Но злобу, зверства и жестокость нашего поколения, мы легко можем изучить. Перед желающими читать лежит открытая книга. По документам мы можем узнать и исторических людей: Нерона, Александра VI, Тита, Синюю Бороду…

— Но, дорогой мой, — улыбнулся Воннакотт, — вы вдались в какую-то статистику преступности.

— Это единственная наука, стоящая изучения, — возразил Квистус. Затем, после паузы, во время которой лакей поставил перед ним вино и бисквиты, он спросил: — Вы бывали на скачках?

— Иногда, — замялся над неожиданным вопросом собеседник. — У меня также есть свои слабости.

— Наверное, масса преступлений совершается на этих скачках?

— Возможно, — согласился Воннакотт, — при мне никогда ничего не случалось.

Квистус задумчиво кусал бисквит.

— Жаль. Очень жаль. А я думал пойти туда. Говорят, что нигде нет подобного разврата. — После нескольких мимолетных улыбок Воннакотт взглянул на Квистуса. В обычно кротких голубых глазах виднелась жестокость, а вокруг губ была необычайно суровая складка. Какое-то раздражение совершенно изменило выражение этого всегда спокойного лица. Руки, державшие нож и бисквиты, нервно дрожали.

— Боюсь, что вы нездоровы, дорогой, — сказал он.