Поняв, что подсудимый пытается смягчить нанесенный им вред стране и ее безопасности, Главный военный прокурор снова спросил:

— Что заставило вас предложить американцам свои услуги? Попов заметил, что Поляков находится в состоянии болезненной тревоги.

— О причинах своей измены Родине я дал подробные показания в ходе предварительного следствия. И я могу их повторить, но это займет слишком много времени, — с грустью и досадой ответил подсудимый. — В основном они — идейно-политические…

— Повторять не надо, — отозвался Главный военный прокурор.

Тогда председательствующий на суде спросил его:

— В семье знали о вашем преступном сотрудничестве со спецслужбами США?

— Ни жена, ни дети, ни близкие родственники об этом ничего не знали. Я практически с самого начала сотрудничества с ЦРУ понимал, что совершил роковую ошибку. Однажды хотел сам явиться с повинной, и только мысли о том, что будет потом с женой, детьми и внуками, да и страх позора остановили меня.

Вопросов к подсудимому было много: о его вербовке, о доверии со стороны спецслужб США, о материальном вознаграждении, о закладках тайников, о хранении шпионского снаряжении, о сборе секретной информации и способах ее передачи, об использовании радиотехнических средств и тому подобное. В этом и заключалось исследование судом всех обстоятельств дела, доказательств и фактов, озвученных при оглашении обвинительного заключения.

Затем был проведен осмотр вещественных доказательств, изъятых при обыске в квартирах Полякова и его матери, в том числе инструкций по связи, тайнописных копирок, камуфляжей и контейнеров для хранения предметов шпионского снаряжения.

А когда председательствующий предоставил последнее слово подсудимому, в зале мгновенно установилась мертвая тишина. Строгие, сосредоточенные лица присутствующих снова, как и в начале судебного процесса, уставились на Полякова. Чувствуя их осуждающие взгляды, он взял себя в руки, привстал и, опираясь руками о стол, окинул зал мрачным, оловянным взглядом. Одна из стенографисток переставила свой стул поближе к нему. Отрешенно посмотрев на нее, он выпрямился и медленно заговорил, глядя на председательствующего:

— Я буду краток. Теперь мне нет необходимости говорить много и заходить далеко. Скажу вам лишь одно: я не враг своей Родины, я хотел лишь уберечь советский народ и все человечество от новой мировой войны…

Председательствующий на судебном процессе генерал-лейтенант Бушуев понял, что подсудимый решил в самый последний момент побороться опять за смягчение наказания. Постучав молотком, он предупредил его:

— Не надо вам заходить так далеко! От вас требуется короткое и ясное — «да, признаю свою вину» или «нет».

В зале наступило гробовое молчание.

Холодящая тишина зала вызвала у Полякова такое тягостное чувство, будто он снова находится в темной одиночной камере. В этот момент кто-то так громко кашлянул, что он вздрогнул и вернулся к реальной действительности.

— Я, конечно, понимаю, что мое заключительное слово не будет иметь никакого значения, и потому я заявляю суду, что ни о чем я не жалею. И если бы пришлось мне начать жизнь снова, то я поступил бы точно так же и повторил бы все, что делал до своего ареста. Я сознательно шел на измену Родине и потому нисколько не раскаиваюсь, но вину свою я признаю. У меня все.

Бушуев перевел взгляд на обвинителя — Главного военного прокурора генерал-лейтенанта Попова.

— Пожалуйста, Борис Сергеевич, вам слово.

Поляков не сводил глаз с обвинителя, прекрасно понимая, что от решения Главного военного прокурора во многом будет зависеть его судьба. Генерал Попов встал, посмотрел на обвиняемого и начал негромко говорить:

— Подсудимый Поляков дискредитировал Советскую страну перед лицом всего мира. В годы войны советские люди шли на пытки и смерть, но не становились предателями, не изменяли Родине и не выдавали противнику своих товарищей. Расследование шпионской деятельности подсудимого Полякова и свидетельские показания на суде дают основания считать его вину доказанной в совершении преступления, предусмотренного пунктом «а» статьи шестьдесят четыре Уголовного кодекса Российской Федерации, и применить к нему высшую меру наказания…

Услышав эти слова, Поляков мгновенно потерял способность мыслить здраво. И хотя он предчувствовал, что будет приговорен к высшей мере наказания, однако в глубине души все же надеялся на, возможно, смягчающие обстоятельства и на сохранение жизни. Контролируя свое поведение и эмоции, он с болью, которую не мог скрыть, встал, когда председатель Военной коллегии Верховного суда СССР Бушуев начал выразительно оглашать текст приговора:

— Именем Союза Советских Социалистических Республик Поляков Дмитрий Федорович за измену Родине в форме шпионажа и умышленных действий из враждебных побуждений в ущерб государственной безопасности и обороноспособности СССР приговаривается Верховным судом к высшей мере наказания — расстрелу… Судебное заседание закончено.

Главный военный прокурор бросил взгляд на подсудимого: тот в этот момент протянул руку за стаканом воды. Когда он брал его, то рука так дрожала, что часть воды расплескалась. Едва успел он выпить ее, как тут же на него были надеты наручники и конвойные из Лефортовского следственного изолятора КГБ повели его к выходу из зала судебного заседания. Неожиданно он услышал за спиной знакомый голос адвоката:

— Завтра я подъеду в изолятор, и мы поговорим о подготовке прошения в Президиум Верховного Совета, чтобы вас помиловали как участника Великой Отечественной войны.

Поляков обернулся к адвокату, угрюмо посмотрел на него и безразлично бросил:

— Делайте что хотите!

На другой день при встрече с адвокатом приговоренный к расстрелу Поляков был уже совсем другим: собранным и уверенным в себе.

— К чему теперь все это? — заговорил он в солидном, даже строгом тоне. — Я не питаю никаких иллюзий о помиловании! Это во-первых. А во-вторых, зачем лично вам давать повод для возможно нежелательных последствий со стороны органов госбезопасности?

— За меня не беспокойтесь, мое конституционное право — защищать подсудимого. Это во-первых. А во-вторых, вы, очевидно, не знаете, что защитник всегда оказывается умнее обвинителя.

Поляков, кивнув головой, сказал в ответ:

— Что касается меня, то я уверен, мы не достигнем цели. Вы же знаете, что даже более мелких изменников Родины в нашей стране всегда расстреливали, а тут… Нет, этот номер с помилованием не пройдет. Я загубил себя сам, и все участники судебного процесса в этом убедились. Вы же слышали, что я говорил вчера?..

— Что? — на вопрос ответил вопросом адвокат.

— Что я сознательно пошел на измену Родине. После такого признания мне никакого помилования уже не будет. Да и что даст сохранение жизни? Я уже отвергнут всеми… Даже сыновьями и внуками!.. Ну зачем мне нужна такая жизнь?! Нет, избавьте меня от этого!

Адвокат не знал что сказать. Несколько секунд он молча смотрел на осужденного, потом заговорил:

— Меня обижает ваше нежелание действовать совместными усилиями. В конце концов вы же продлите себе жизнь до принятия решения высшим руководством страны. А это, считай, два, а то и три месяца пройдет.

— Давайте не будем об этом больше! — негнущимся, твердым голосом ответил адвокату Поляков. — Подумайте сами, зачем мне подвергать себя мучительному ожиданию расстрела еще два или три месяца, заведомо зная, что все равно окажусь в братской могиле, о которой я однажды сказал в Индии своему оператору из ЦРУ.

— А я уверен, что могу быть вам полезен, — настаивал адвокат.

И все же под воздействием адвоката осужденный генерал-разведчик ухватился за соломинку — написал прошение о помиловании. Ровно три месяца, как и предполагал адвокат, он ожидал решения Президиума Верховного Совета СССР в камере-одиночке следственного изолятора КГБ. О чем только не передумал в те дни Поляков, находясь в полной изоляции: и о предстоящей лютой казни, и о щемящей надежде остаться в живых, и о позорном будущем своей семьи — детей и жены, от встречи с которыми он во второй раз отказался по окончания следствия.