Мне становиться, почему-то смешно. И я смеюсь в микрофон, в ответ слышу мамин голос и чей–то голос еще, так похожий голос, на папин. Мама тоже смеется и с облегчением мне говорит, что ей так захотелось мой голос услышать и сейчас она знает, что все со мной хорошо, что она так зря волновалась.

Я еще держала в руке свое спасение. Мне достаточно было только нажать кнопку, и долетел бы к ней, моей мамочке, мой призыв о помощи и спасении. Только она одна могла во всем белом свете помочь, сберечь меня!

 Мамочки! Родные наши, единственные! Не отворачивайтесь от нас, детей своих. Помните! Что пока вы живы, вы нам нужны, что только вы можете оберечь, защитить нас, спасти в этой трудной, взрослеющей жизни.

Не отрекайтесь, не успокаивайтесь! Помните, волнуйтесь и слушайте свое сердце! Рядом, где-то, все еще живет дитя ваше, стучится частичка вашего сердца и плоти, просит помощи. Не черствейте, не теряйте из виду нашу ауру. Тонко прислушивайтесь, ловите наши невидимые посылы в пространство, сигналы гибнущих душ! Помните, слушайте!

 Но видно, так уж устроен наш мир, что как только мама услышала мой голосок, то она успокоилась. Не знала она тогда, что в следующее полчаса, час выпадет ее девочке и родной кровинушке и не только искушения, а хуже того, тяжелые испытания.

Я не решилась, не решилась надавить пальцами кнопочку, хотя всеми своими внутренностями чувствовала беду. И она, как та волна, что с каждой минутой все возрастала за бортом, обрушилась на меня.

Уже откладывала микрофон, а спиной своей чувствовала. Чувствовала, но сначала, поняла. Что этот добряк, капитан, пьяница, просто дядя Марек может насильничать. Как я не верила этому, не хотела поверить. Ведь вдумайтесь сами. Перед пьяным, здоровенным и голым мужиком, крутит своей аппетитной попкой, Лолита. Стоит обнаженной и не защищенной спиной, и уже не прикрывается вовсе.

Поэтому, как только я почувствовала на своих плечах грубую, сильную руку, сначала одну, а затем другую, я  выскользнула, провалилась, исчезла. Раз! И меня нет!

Конечно же, я не делась куда-то, а я, просто пролетела, в одно мгновение, ступеньки каюты и уже защелкнула, за собой, спасительную задвижку, на дверце туалета. Все! Я спасена!?

С замиранием дыхания прислушиваюсь. Нет, не слышу, не ощущаю, не чувствую его!  Понимаю, что ускользнула, что спасена. Уф, слава, богу! Потом, вдруг, смеюсь беспричинно. Мне все, что только что произошло или могло произойти, показалось смешным и теперь, за закрытой дверью туалета, даже не мыслимым. Ну, скажите,  на милость, что, что он хотел со мной сделать? А самое главное, как?

Ну,  в самом-то деле? Размышляю я. Что это я? Чего я так испугалась. Он, что? Этот огромный и голый дядька, и вправду захотел сцапать и поиметь меня?

 От этих запретных слов, всплывающих из далекой памяти, я начинаю смущаться и возмущаться. Потом сомневаюсь. Потом опять возмущаюсь и наконец, просто пугаюсь. Пугаюсь того, что ведь же могло такое случиться. Ведь я же могла, да, да, я ведь точно, могла бы с ним, ну, как, там, как бы сказать… Лихорадочно перебираю, ищу эти новые для себя и пугающие, раньше совсем не нужные слова и когда, наконец, это слово медленно, всплывает в памяти, я осекаюсь. Точно! Он меня хотел трахнуть! Да, да! Трахнуть! Меня? Нет, не меня всю, а только мою малютку, мою славную, маленькую лодочку.

 От этого зажигаюсь, волнуюсь и даже, спасая от гибели, лезу к ней, своей перепуганной лодочке, пальчиками и глажу и успокаиваю, но тут же, вопреки всякому разуму, возбуждаюсь. Трогаю пальчиками, глажу, наслаждаюсь. Ах  ты, моя радость, шепчу я, поглаживая волнительный холмик, ах ты моя конфетка, моя услада. Я тебя никому не отдам на растерзание, не позволю над тобой издеваться и надругаться. Снизу ощущаю привычное тепло, сладость, которая вместе с движением пальцев сладкой истомой, приятно выламывает тело. Минуту, забываясь, ласкаюсь. Потом, получаю успокоение и вновь возвращаюсь к тому же. Как? Как,  он смог бы?

Почему-то на память тут же приходит видения той ночи. Я отчетливо, как бы вижу перед глазами вздыбленную вверх и изогнутую мачту капитана. Пальцы Ингрид, скользящие по ней и начинаю чувствовать, что не на шутку распаляюсь. Почему-то вижу не себя, а ее, с этой изогнутой крепкой мачтой и то, как она пытается оседлать ее и у нее это не получается. Я, вдруг понимаю, что уж если это не получилось бы у нее, то и у меня, никогда бы в жизни не случилось. Или, может, случилось? Так, да или нет?! И когда я представила себе, как эта капитанская мачта, врезаясь, проникает и лезет, в мою маленькую лодочку, я вся воспаляюсь и задыхаюсь от похоти.

Нет! Нет, так не должно быть! Ведь она же, нет, не она, он, нет мачта, она, она у него такая, что сразу возьмет и развалит, и просто возьмет и порвет мою лодочку! От этого я вся вскипаю негодованием. Вот, думаю, что это могло бы все же произойти, если бы вместо меня была Ингрид. И тут, вспоминаю. Ингрид!

Ну как же я так! Как я посмела забыть, не думать? Ведь, если она вдруг проснется и пьяная захочет в туалет? Да она просто вылетит за борт, как говорил Марек. Не дай бог! Немедленно к ней, немедленно спасать, быть с ней!

Осторожно выглядываю и вижу, что в каюте непривычно сумеречно, что только сейчас замечаю, как всю яхту качает. Подхожу к люку. Крышка непривычно закрыта. Вот, тебе и раз! Как, это так?

Ведь знаю, что он был всегда открыт. Сколько я на яхте, люк всегда был открыт. Понимаю, что это дело рук Марека. Зачем ему потребовалось меня закрывать? Что ему надо? Что он затеял? Пробую провернуть рукоятками, крутить и нажимаю рукой. Не получается! Тогда, вся сгорбившись, в три по гибели, становлюсь на ступеньки и, что было сил, жму на крышку люка. Она не сдвигается, кажется, что сверху прикрыта чем-то тяжелым. Еще, то же и еще раз!

Крышка откидывается. Меня ослепляет яркое синее небо с белыми, низкими облаками. Это небо плавно и сильно раскачивается перед глазами. У меня даже начинает кружиться голова. Понимаю, что это яхта сильно раскачивается.

 Осторожно выглядываю. А где же Марек? Высовываюсь осторожно, а затем, осмелев, вся вылезаю и замираю, от прекрасной и волнительной картины вокруг.

Океан взволнован валами, верхушки волн пенятся. Яркое солнце и ветер. Пока я не поднимаюсь во весь рост, и он тут же налетает, лохматит, путает волосы.

Парус выдулся большим белым куполом. Яхта сильно накренилась на бок. Корпус ее плавно, сначала проваливается, и я ощущаю легкость, а затем, вдавливает палубу в ноги, легко устремляется вверх. Мы как бы плавно катаемся с горки на горку, одновременно переваливаясь с борта, на борт. Оглядываю корму. Пусто.

Только сзади яхты, быстро расходится след и разрывается волнами, белый след в пене и пузырях. На корму угрожающе валятся волны. Кажется, еще один миг и они накроют корму. Но она, каждый раз приседая, ускользает и успевает раньше, чем они с шумом разваливаются за кормой. Мне даже немного становится страшно. Вспоминаю об Ингрид. О, боже!

Только бы она не вставала, только бы так и лежала. Вспомнила, как она лежала, волнительно расставив ноги и обнажив гребешок своих  крупных и нежных, темных губок.

- Скорей, скорей к ней! А где же Марек? Неужели он…

Меня сразу охватывает такое волнение, что я не могу заставить себя пройти вдоль борта с той стороны, где мне ближе, куда накреняется корпус. Мне просто даже страшно представить, что может случиться, там с ней?

Хочу быстро прийти на помощь, но сразу же, осекаюсь. По этому борту нельзя. Мне страшно видеть, как вдоль борта, сразу ставшего таким низеньким, стремительно летит вода, с шумом и брызгами. Медленно я ползу вдоль надстройки каюты, по другому, вставшему, как будто на ребро, борту.

 Мне страшно. Но вот ведь, же, как бывает? Одновременно страшно до жути, но  приятно смотреть на эту темно-голубую, почти черную синеву, которая, то приближается, опускаясь и почти касаясь края борта,  и эта синева стремительно пролетает мимо, то отрывается, осыпая меня мелкими и прохладными брызгами. Я крепко цепляюсь за поручень и медленно, мелкими шажками, прижимаясь спиной к надстройке, продвигаюсь к носу. Все мои мысли к ней, туда, где я оставила ее беспомощной, распластанной и вызывающе обнаженной.  Туда, куда пробрался Марек. И я понимаю, что все, что там происходит, это может быть таким, чего я боюсь, что пугает меня даже самой мыслью об этом.  Вот и последний шажок.