– Вся деревня видела, когда нёс? – поинтересовался Ефим в тот раз.

– Дядя Ефим! – обиделся парень. – И когда только ты меня за взрослого считать станешь?

– Как делать будешь по – взрослому всё, как твой старший брат Кузьма, тогда.

– Всё! Начинается! – снова обиделся Вовка. – Дома покоя не дают с этим Кузей, а сейчас и ты. Все в пример ставят: ах, какой он хороший! И когда только все поймут, что Кузьма – это Кузьма, а я – это я? Подними глаза, дядя Ефим, посмотри на меня, кто перед тобой: Вовка Кольцов или Кузьма? Вот то-то же. А то уже замучили: будь как Кузя, будь как Кузя! Вы скоро своими придирками рассорите нас с братом.

Над Вишенками стояла ночь, наполненная тусклым звёздным светом и тревогой. Тревогой за день завтрашний, за последующие дни. Притихла деревенька, ушла в себя, затаилась, себе на уме. Только Деснянка всё так же бежала, катила свои воды мимо, подтачивая на повороте высокий крутой берег. А он и правда, потихоньку осыпался, обнажая всё больше и больше корней вековой сосны на краю берега, что у Медвежьей поляны. Уже не только мелкие, тонкие корни её обнажились, но и явились миру часть корней старых, толстых, заскорузлых, что десятилетиями удерживали дерево по – над обрывом. Пока ещё держали, но река своё дело тоже знала, подтачивала, постепенно сводя на нет усилия корней, лишая их опоры.

Ночь. Лето. Первое лето войны. Но на востоке брезжило рассветом. Серело. Туда, на восток, смотрели мужики, что стояли, плотно прижавшись плечом к плечу на высоком берегу реки Деснянки.

Ещё один день прожили под оккупацией. Каким будет день завтрашний? Готовились…

Так дружно женщины не выходили на уборку урожая даже при колхозе, до войны.

Прямо на рассвете, когда хозяйки только-только собирались идти в хлев доить своих коров, как уже Никита Кондратов и Аким Козлов пошли делать обход по деревне, заходили в каждый двор, в каждый дом, где была хоть какая-то женская душа.

– В поле, бабоньки, в поле. Жать рожь, а потом и за пшеничку возьмётесь. А сейчас рожь, бабы, рожь надо убрать, в наших интересах это, – наставлял хозяйку Никита. – Только работать надо как никогда хорошо, понятно я говорю?

– С чего это рвать пупа на немца, Никита Иванович? – иногда спрашивала хозяйка. – Чай, не на отца родного с мамкой родной пластаться в поле надоть?

– Потом всё обскажу, моя хорошая. Это для себя, для нас, а не для германцев. Так надо, поверь.

С такими же речами по противоположной стороне улицы передвигался на самодельном протезе с обязательным батожком в руках и Аким Козлов, убеждал молодиц. И они поняли, поняли правильно, и вышли на уборку и стар, и млад. Да и как не выйти, если просят такие уважаемые в Вишенках люди как Аким Макарович да Никита Иванович?! Да ещё наказали, что бы каждая жнея брала домой с поля столько зерна, сколько унести сможет и не попасться на глаза полиции.

– Как тут не пойдёшь? – Марфа уже перекусила, вылезла из – за стола, а сейчас ждала остальных. – Это тебе не колхоз, по трудодням вряд ли что достанется, а жить-то надо. Вот оно как. Мёртвый, а пойдёшь. Спасибо и на том, что хотя бы предупредили, надоумили… Тут ещё и торбочки подготовить надо. А во что зерно для себя набирать? И подумать, куда их спрятать, чтобы, не дай Боже, полицаи не заметили. Собирайтесь, девки, небось, вся деревня в поле, а мы всё чешемся… нам принесут…

Марфа, Глаша, дочка Марфы Агаша жали рядом, шли друг за дружкой с краю поля, что граничит с Борковским картофельным полем. Четырнадцатилетняя Фрося жала на ровне со взрослыми, хотя отец и не хотел отпускать её.

– Пусть бы дома была, в своём огороде дел невпроворот. Да и дитё ещё вроде как…

Фрося на самом деле была по росту самой маленькой среди остальных детей Кольцовых. В свои четырнадцать лет чуть-чуть опережала ростом одиннадцатилетнюю сестру Таню.

– Успеется в огороде, отец, – рассудила Марфа. – По вечерам управимся с ним, никуда не убежит. А тут лишний килограмм зерна не помешает, сам знаешь. Дитё говоришь? Так и оно есть-пить просит. Пускай при мамке и поработает, корона не отвалится.

– Оно так, – вроде как соглашался Данила. – Однако, кто его знает? – так и не нашёл правильного решения, махнул рукой. – А – а, будь что будет. Баба, она… ей виднее в бабьих делах.

Тут же рядом со жницами сновали Ульянка, Танюша и двенадцатилетний Никита. Стёпку оставили дома приглядеть за хозяйством, пасти гусей, нарвать травы свиньям, дать пойло телку, что привязан на облоге за огородом. Вовка и Вася работали где-то вместе с мужиками.

Брали снопы, относили в суслоны, ставили. Девчонки несколько раз просили у старших серпы, пытались и сами жать, однако быстро уставали.

Приставленный для надзора за жницами полицай большую часть дня валялся под суслонами, иногда вставал, нехотя обходил поле, и снова ложился спать. Или курил, не отходя от снопов.

«Ну – у, – решили жнейки, – если и дальше так вести себя будет, то так тому и быть: пусть спит или курит».

Тайком от полицая стали скручивать, срывать колоски со ржи, но так, чтобы и не особо заметно было на снопе. С каждого по горсти, а уже за пазухой у Никиты да Ульянки с Танюшей хорошо заметно, оттопыривается.

– Бегите домой, там, в кадку, что в сенцах, высыпьте, да и обратно сюда, – наставляла детей Марфа. – Только смотрите, к полицаям на глаза не попадайтесь, упаси Боже! Мы уж потом и вылущим, а как же.

– А чтоб не так заметно было, наберите яблок летника полные пазухи, – подсказала Глаша. – Да полицая угостите. Пусть жрёт, чтоб он подавился.

Марфа видела, как сновала малышня туда-сюда по полю от мамок к дому и обратно. Знать, не сговорившись, бабы делали одно дело: таскали рожь. Потому как назвать это воровством язык не поворачивался.

«Да и правда, какое это воровство? Это же наше, колхозное! А тут эти немцы, ни дна им, не покрышки. Захлебнуться собственным дерьмом, прости Господи, чтобы их ещё и кормить. Вон, уже скольких людей безвинных расстреляли. Данила рассказал, как семью Корольковых в Слободе уничтожили. Это ж где видано, что такие жестокие, страшные эти немцы!» – женщина устало вздохнула, вытерла испарину со лба.

Марфа жала, перевязывала перевяслом, кидала готовый сноп на землю, а мысли так и крутились в голове, перескакивали с одной на другую.

Вот, вспомнился Кузя. Да он и не выходил и не выходит из головы матери. Как проводили в армию, так и дня не было, чтобы не вспомнила сыночка. Как он там? Что с ним? Последнее время боится засыпать Марфа: а вдруг что-то нехорошее про Кузьму приснит? Нет, пока, слава Богу, только тревожится мать, но чует, что живой, живой её Кузя, Кузьма Данилович. Женщина ещё и ещё раз прислушивается к себе, но нет, вроде как на душе тоскливо, однако повода отчаиваться пока нет. Она свято верит, что её материнское сердце почует, если вдруг что не дай Боже… Он же там, где сейчас бои страшные идут. Это ж тут, в Вишенках, можно спрятаться от ворога, а как ему там, бедненькому? Солдату ведь не положено прятаться по её, женскому разумению, на то он и солдат. Ой, спаси и сохрани, Господи. Она даже в мыслях боится представить, как стреляют со всех сторон, а там серёд солдатиков и её Кузя. А пули летят, летят, и всё норовят в сыночка её нацелиться. Ой, ой, не может дальше думать, сердце обрывается, захолонет внутри. Нет, не будет эту думку думать. Ну её…

Наладилась о другом думать…

Рассказывали люди, что видели, как сначала отступали наши солдатики. Шли через Слободу, через Борки. А вот через Вишенки не уподобило. Видно, дороги у них не было здесь пройти. Да и какая дорога? Так, полевая до Пустошки, и в Борки худо-бедно в хорошую погоду можно попасть. А уж развезё-о – от непогодой, так и стоит их деревенька, оторванная от мира. Оно может и к лучшему? Не пришлось видеть, как потом немцы пленных гнали через те же Борки да Слободу. Бабы говорили, что измождённые, раненые, голодные. Сердце только рвалось на куски, на них глядя. А вдруг Кузя серёд их? Ой, спаси и сохрани, Господи, пресвятая дева Мария, Матерь Божья!