Вотще король Малькольм посылал полномочных представителей, дабы на местах организовывали отряды народной милиции. Сэр Тристрам милиционеров возненавидел особенно и, ежели попадались ему на пути, понуждал выпивать коварное количество вина, чертил на земле черту и – условием пощады было по черте хождение. Ступит мент на дюйм мимо — шумит меч, и голова долой.

В Шотландии не было тогда рыцаря, толь смелого и храброго, чтобы сразился с разбойником. Таковые тогда воевали в Палестине.

А сэр Баклю трусоват был и отсиживался в замке своем, прислушиваясь со злорадством, как снаружи клянут негодяя окрестные жители.

Ровно три года бесчинствовал сэр Тристрам, сиречь до той самой нощи, когда взял приступом Мелрозский монастырь, монахи коего вели супротив него пропагандистскую деятельность.

И вот возле руин пылающих построил монахов в очередь и взмахами [меча] начал […]

Тут из нощного воздуха является рыцарь с пламенем вкруг серебряного шлема, и предлинные иглы из шлема торчат, и в длани жезл звучащий: «Пи–пи–пи!»

И грозит жезлом: «Опомнись, Тристрамище! Что же ты творишь, падло?»

В сей же миг стало сэру Тристраму стыдно, уши стали малиновые, из [глаз] брызнули [слезы].

Воткнул меч в землю, рухнул на колени, поклялся завязать.

И насмешил подельников. Обступили, приставили персты латных рукавиц к вискам, показывая друг другу, что главарь малость не в себе.

И разозлили. В считанные миги отрубил кому – руку, кому – ногу, а ведь ребята были опытные, увертливые.

К утру добрел до замка своего, вступил в гулкий. Спустился в подвал, где сидела на полу, хлебе и воде леди Гвендолин. Отомкнул […]

«Леди Гвендолин, – возопил, – я был зачарован и токмо давеча опомнился! Три года назад заблудился я на охоте в лесу. Искал, искал выход, и вот простерлись предо мною вересковые пустоши, и конь мой затрепетал на ветру. И навстречу предстала старушка–карлица с коричневым, как финик, личиком и глазами сладкими, злыми, блестящими. И молвила мне: «Сэр рыцарь, выручайте меня из беды». Я спросил: «В чем же непосредственно заключается моя задача? Ведь я и в самом деле рыцарь и обязан выручать дам, какая разница, прекрасны они или нет, не в обиду тебе будет сказано». Она хихикнула и говорит: «А отрубите мне голову, не сочтите за труд.» Я в ответ: «Нечестно обращаться к благородному рыцарю с подобными просьбами. Ведь я же не вправе тебе отказать. Сама посуди, в какое положение ты меня ставишь». «Ой, да ладно, – возражает сия неразборчивая в средствах старушка, – условности все это. К тому же мы здесь одни, в смысле, без свидетелей.» Тут уж я не мог скрыть изумления: «Но в чем, собственно, дело, почему тебе так хочется лишиться жизни?» «Да надоело мне мучиться, – разнылась старушка, – надоело! Поживете с мое, сэр молодой еще рыцарь, и перестанете изумляться, а покуда верьте на слово и рубите без разговоров». И хотя я отнекивался и пытался ускакать, настырная вставала пред копытами сызнова. И все хихикала, все зыркала сладкими, злыми, блестящими. Осерчал я не на шутку да и рубанул Redempt ором! И возбудилось во мне чювство! Прилив энергии испытал, какого сроду не испытывал! Стало мне все нипочем: и непременный твой нагоняй за столь длительное [мое] отсутствие, и даже гнев короля Малькольма за то, что оставил я открытым вверенный мне участок границы и черт–те чем занимаюсь. Увы, недолго обалдевал и чювству сему отдавался: голова отрубленная взлетела и на плечах старухи установилась! «А!» – вскричал я, уразумев, что одурачен, взмахнул мечом другой раз, и стало мне еще лутче, еще веселее! Но сызнова старуха стояла невредима! Не ведаю, как долго гонялся я за нею, сколько раз отрубал непостижимую голову. Ведьма уже откровенно издевалась надо мною: хихикала, исчезая в чаще, и хныкала, возникая у меня за спиною. Наконец у коня подкосились ноги, я упал и уснул. И вот, представь, не помню, как жил и что делал в последующие годы. Хотя… вспоминаются иногда какие–то престранные кровавые сцены. Посему решил перестраховаться и предпринять peregrinatio, очиститься, так сказать.

Леди Гвендолин, пошатываясь, пошла облачаться в латы, но сэр Тристрам жестом [руки] упредил ее действия: «Нет, дорогая, оставайся в замке и жди.»

Леди Гвендолин кивнула и упала на каменные плиты пола.

Сэр Тристрам побрызгал на лицо леди водичкой, восстановил ее силы питанием.

Она стала еще краше, перелом носа красоте не повредил, напротив, придал внешности дополнительное [загадочное] очарование.

Попытались начать все сначала и жить, как жили, – и получалось.

Только игру в шахматы заменяло им теперь вот какое развлечение: сэр Тристрам ежевечерне отчитывался перед супругою в своих злодеяниях, кои постоянно одно за другим припоминал. Виновато улыбался и пожимал плечами, не представляю, дескать, откуда взялось во мне тогда столько жестокости.

Вдруг, умолкнув, задумывался глубоко и надолго.

Очнувшись, щипал себя за руку, проверяя: спит или бодрствует.

В холщовой рубахе, с непокрытой и опущенной головою объехал окрестности и оплатил убытки, им причиненные. Просил прощения, и прощали. «Попробуй такому живорезу не простить…» – бормотали вслед.

В цикле покаянных песен, неслыханно благозвучных, подробно описал совершенные им злодеяния из числа тех, что припомнил [9].

С течением времени, которое лечит, замок сызнова стал гостеприимным. Возобновились литературные и музыкальные вечера. Сызнова под стрельчатыми сводами звучали струны, смех. Иногда, впрочем, возникали неловкие паузы: осведомится леди Гвендолин у собравшихся: «Отчего это перестал участвовать в наших домашних концертах менестрель Такой–то?», а собравшиеся покосятся на хозяина и потупятся.

И леди Гвендолин уж научилась понимать, что не решаются они при сэре Тристраме упоминать о жертвах безумия его.

Неожиданно для всех был зачат и рожден, ну слава Те Господи, наконец–то, сын Уорд.

А сэр Баклю, узнав о сем событии, закатил в замке своем истерику и норовил укусить самого себя за локти, но так и не сумел.

Но настал день, когда сэр Тристрам осознал, что более откладывать peregrinatio как–то даже и неприлично. Правду сказать, не хотелось ему уже никуда, жизнь, вроде, наладилась, однако облачился в латы, прицепил к поясу Redemptor, взял в правую руку копие.

Эх, глянул снизу вверх на замковую стену, откуда сверху вниз глядела на него леди Гвендолин с махоньким и покамест уродливым Уордом в обнимку, и поскакал […]

Едва пересек границу разбойной в те времена Англии, встретился ему рыцарь и потребовал сразиться в поединке.

«Может, не надо?» – спросил сэр Тристрам.

«Надо, надо», – ответил рыцарь–англичанин и изготовился к бою.

Вдруг из дубравы выехали еще четыре рыцаря и поскакали к сэру Тристраму, выказывая намерения недвусмысленные. Пробил одному щит и увернулся от копия другого. Поворотясь к этому другому, достал его мечом. Воспользовавшись замешательством прочих, вогнал меч меж ребер и первому рыцарю, задире. Двое уцелевших отъехали в сторонку и свистнули в четыре перста.

Из дубравы тотчас вылетела и налетела на сэра Тристрама цельная дюжина. Поскольку за всеми было не уследить, пропустил–таки удар в корпус, отчего и свалился на траву. Рыцари начали скакать по нему и разъярили всерьез.

Встал, стянул с коня за плащ англичанина поздоровее, предложил сразиться в пешем бою. Почти сразу выбили из рук враг у врага мечи, замахали кулаками. Следившие за ходом поединка рыцари оценили мастерство сэра Тристрама, восклицали: «Молодец, шотландец!», но когда он в двенадцатом раунде победил чистым нокаутом, сызнова попытались затоптать. Но сэр Тристрам успел подобрать с земли надежный свой Redemptor и все тыкал, тыкал им в супротивников, и все попадал, попадал.

Ну, тогда англичане взяли тайм–аут, помолились в кружок, а затем стали рубить и колоть его уже с таким остервенением, будто задолжал он каждому из них по фунту стерлингов. Кое–как отбивался, покуда не пропустил еще один чувствительный удар, на сей раз по шлему. «Эге, – подумал, – так они мне последнюю память отшибут, и тогда peregrinatio просто потеряет смысл». Стараясь не обращать внимания на подначки и пинки, взгромоздился на [коня] и ретировался, оставляя за собой на траве алые ломтики мяса, кои сыпались из прорех в кольчуге.