Мулаточка была прелесть, но была, увы, не одна. Впрочем, что значит «увы»? Причем здесь «увы»? Можно подумать, если бы она была одна, я бы осмелился… Рядом с ней стояла высокая сухопарая старуха–негритянка (серое платье с глухим воротом, серебряные кудряшки). Мулаточка кого–то высматривала, вертела головой то вправо, то влево; внезапно я попал в поле ее зрения (стыдно вспоминать: с торчащими вихрами и съехавшим набок галстуком), в глазах ее отразилось неподдельное сочувствие «замордованному режимом русскому», она что–то сказала старухе, косясь на меня. Та довольно–таки бесцеремонно вскинула взятый напрокат бинокль. Лаборантка, однако, контролировала ситуацию – потащила в зал, сердитым шепотом выговаривая мне: «Ты с ума сошел! Что это за перемигивания с иностранцами? Потом доказывай, что ты не валютчик!»
Ни во втором антракте, ни после представления, в гардеробе, мулаточку я больше не видел. Настроение у меня было ниже среднего, и когда мы вышли из театра, я вместо того, чтобы пригласить лаборантку к себе, промямлил: «Ладно, до завтра». В унынии побрел домой. Вошел в пустую квартиру. Хемингуэй на стене усмехался. Вдруг стало мне трудно дышать, слезы ручьями потекли по щекам. «Что же это? Сколько же можно?» – закричал я и лишился чувств. Хорошо, что упал на тахту.
С тех пор тоска уже не отпускала меня, после работы я приезжал на лодочную станцию, садился возле своей яхты и глядел на озаренное закатом, огненное устье Большой Невки, за которым начиналось море.
Именно в один из таких вечеров я услышал за спиной вкрадчивый голос: «Не желаете ли заморить червячка?» Обернулся, – Вы, щурясь в неярких лучах, протягивали мне початую бутылку. Я не умел пить из горла, и все же сделал, кривясь, несколько глотков. Отдышался и вдруг (срывающимся голосом) сказал, что не хочу больше жить.
Вы не удивились, не стали отговаривать, а сходили на болото и принесли оттуда некое растение из семейства зонтичных, с толстым, плотным и круглым, как репка, клубнем. «Это Вех ядовитый, – сказали Вы мне. – Отравиться можно задешево и очень сердито». Спасибо за урок, – у меня не хватило духу даже прикоснуться к смертоносному зелью.
А вскоре после этого эпизода меня послали в заграничную командировку. В кои–то веки институт сподобился выставить на международной промышленной ярмарке свою лесосплавную perpеtuum mobile. Парторгу поручили подобрать и возглавить команду, которая должна была на месте произвести наладку агрегата и продемонстрировать его действие.
Не хочу описывать (противно), какая грызня началась в институте, какие кляузы, анонимные или со столбцами подписей, поступали в местком и партком. Я–то и не мечтал, что меня включат в число избранных, судьба моя решилась ненароком: за неделю до отъезда секретарь комсомольской организации (по разнарядке нужен был один молодой специалист) не выдержал напряжения и с острыми желудочными болями угодил в больницу. Стали искать замену. Мои данные удовлетворяли требованиям. Парторг вызвал к себе в кабинет, налил стакан коньяку: «Пей». Заметив мученическую гримасу на моем лице, хохотнул: «Так ты и вправду не пьешь? Мне говорили — я не верил. Молодца». В срочном порядке прошел собеседование в райкоме партии, парторг лично ходатайствовал. Жена подтрунивала: «Эх ты, Фома неверующий. Убедился, что теперь другие времена? Ли–бе–раль–ные!» Я вынужден был признать: действительно другие! Подумать только, меня выпустили в настоящую капстрану, а ведь я не побывал предварительно ни в Болгарии, ни в ГДР!
Вы, конечно, уже не помните, как я приехал на лодочную станцию с тремя поллитрами и попросил Вас, чтобы приглядывали за «Ариадной» в мое отсутствие – ноябрь на носу, мало ли наводнение, а уж когда вернусь, выпьем какого–нибудь джина или виски, обещаю. «Ага, виски. Из кошачьей писки! – неожиданно огрызнулись Вы. – От таких, как ты, дождешься.» Здорово все–таки Вы разбираетесь в людях. Выходит, у меня на лбу было написано, что не вернусь.
Прилетели мы в капстрану глубокой ночью. У трапа нас ждал сверкающий стеклом и никелем автобус. В салоне пол был устлан ковром – мы сидели, поджав ноги. Без тряски и качки автобус поплыл по залитому светом аэродромному полю. После таможенного досмотра погрузились в другой автобус, не менее комфортабельный, и покатили по широченному, в пять рядов, шоссе с односторонним движением. Нас обгоняли роллс–ройсы, мерседесы, форды, кадиллаки, линкольны. «Въезжаем в город!» – объявил переводчик из посольства. Пронизанные пламенем стеклянные шары, цилиндры, пирамиды высились вокруг. В черных небесах горели неоновые письмена, гасли, вспыхивали снова. Мы подавленно молчали.
Автобус остановился возле небоскреба, напоминающего формой телевизорную линзу. Гуськом перебежали мы в гигантские двери и сбились в табунок посредине просторного вестибюля с пальмами в кадках. На головокружительной высоте лучилась люстра размером с айсберг. Негры в красных пиджаках улыбались нам так жизнерадостно, словно и не существовало здесь расовой дискриминации. Всем коллективом втиснулись в кабину лифта и взмыли, трепеща, на сто какой–то этаж.
Начальник отдела внедрения новых технологий, с которым выпало мне делить номер, как вошел, так и повалился ничком на кровать. Некоторое время он глухо стонал, потом сел, открыл чемодан и нашарил среди нижнего белья бутылку «Столичной». «Давай выпьем нашей русской водочки, – промолвил он сипло. – А то меня уже ностальгия мучает». Поскольку мне тоже было не по себе, я согласился. И окосел с первого же стакана. Мало того, меня стало мутить. Отправился в сортир, сунул два пальца в рот. Хотел вернуться в комнату, но очутился почему–то в коридоре. Обернулся и не увидел двери, из которой вышел, так далеко меня отнесло. На заплетающихся двинулся обратно, опознал–таки искомую дверь, но она оказалась заперта. Подергав дверную ручку, крикнул: «Казимир Сигизмундович, чего это вы закрылись–то?» Дверь отворилась, высокий, седой мужчина в зеркальных очках стоял на пороге. О чем–то он спросил меня по–английски. «Извините, я не туда попал», – проговорил я, отступая. «Вау! – воскликнул седой. – Рашен?» В тот же миг он выхватил из кармана и сунул мне под нос предметик цилиндрической формы. «Пшик! Пшик!» – услышал я, прежде чем ароматное облачко заволокло мое сознание.
Очнувшись, обнаружил, что сижу, привязанный к спинке стула, в центре ярко освещенной комнаты без окон, всю обстановку которой составляли стол и железная койка. Не успел я испугаться, как вошли две блондинки–близняшки в бикини, одна держала в руках портативный магнитофон, другая – поднос, на котором стояли бутылка кока–колы, стакан и стеклянная баночка с какими–то разноцветными горошинами. Затем появилась третья девушка, тоже в бикини, и от изумления я даже привстал вместе со стулом. Это была мулаточка, которую я год назад видел в Мариинке! Она уселась на стол, свесив умопомрачительные ноги, и сказала с усмешкой: «Let’s do it». Блондинки подошли ко мне ближе и на ломаном русском стали уговаривать рассказать о себе, а чтобы легче было на это решиться, советовали проглотить «всего один психотропный таблеточка». Я отрицательно мотал головой. Моя знакомая прямого участия в допросе не принимала, только смотрела на меня исподлобья и ребром ладони постукивала по краю стола.
Выяснение моей личности (по моей же собственной дурости) заняло три (!) месяца. Я оброс бородой, носки и подмышки воняли так, что самому было противно, но за все это время не издал ни звука – боялся, что блондинки закинут в рот психотропную горошину. Чуть раздвигал губы лишь для приема пищи (кормили с ложечки) и подолгу языком твердые частицы этой пищи ощупывал.
Отвязывали меня на ночь трое морских пехотинцев. Они же и привязывали утром, позволив только справить нужду. Потом приходилось терпеть до вечера – к девушкам обратиться было неловко. Кроме того, я же дал себе клятву молчать во что бы то ни стало!
Справедливости ради следует отметить, что близняшки не пытались прибегнуть к хитрости, скажем, подсыпать мне в суп какой–нибудь порошок. Нет, они признавали за мной право не отвечать на вопросы. Не то – мулаточка, которая в конце концов потеряла терпение: не сводя с меня глаз, она ударила кулаком по столу, и стол разлетелся в щепки. И тогда я вспомнил инженера–гидростроителя Карцева и сам попросил таблетку (которая показалась мне сладкой как финик). И сразу стало мне хорошо. Во всех подробностях рассказал о себе и своем институте, охотно принял предложение стать сотрудником радиостанции «Голос Америки». И до сих пор ничуть об этом не жалею. Судите сами, работа у меня не бей лежачего: просматриваю советские газеты, подчеркивая красным карандашом все, что касается лесной промышленности, а потом язвительным тоном комментирую прочитанное в отведенные мне радиочасы. И получаю вполне прилично.
