Малая Азия. Малой Азией довольно основательно называют тот полуостров, который, гранича к востоку с Евфратом, выдвигается к Европе между Эвксинским Понтом и Средиземным морем. Самая обширная и самая плодородная его часть, лежащая к западу от Таврских гор и реки Галис[23], была удостоена римлянами исключительного прозвища Азии. Эта провинция заключала в себе древние монархии – Троянскую, Лидийскую и Фригийскую, приморские страны Памфилию, Ликию и Карию и греческие колонии в Ионии, достигшие одинаковой славы с их метрополией если не на военном поприще, то на поприще искусств. Царства Вифиния и Понт владели северной частью полуострова – от Константинополя до Трапезунда. Находившаяся на противоположной его стороне провинция Киликия простиралась до гор Сирии; внутренняя часть страны, отделявшаяся от Римской Азии Галисом, а от Армении Евфратом, когда-то составляла самостоятельное царство Каппадокийское. Здесь уместно заметить, что северные берега Эвксинского Понта далее Трапезунда в Азии и далее берегов Дуная в Европе находились под властью императоров, от которых получали или вассальных властителей, или римские гарнизоны.

Сирия, Финикия и Палестина. При преемниках Александра Сирия сделалась центром монархии Селевкидов, господствовавших над Верхней Азией до тех пор, пока удачное восстание парфян не ограничило их владений землями, лежащими между Евфратом и Средиземным морем. После того как Сирия была завоевана римлянами, она сделалась их пограничной провинцией на востоке; она, при своем самом большом объеме, никогда не простиралась далее Каппадокийских гор на севере, Египта и Красного моря на юге. Финикия и Палестина иногда присоединялись к Сирии, иногда управлялись отдельно. Первая из них занимала узкую и утесистую полосу побережья, а вторая едва ли превосходила Уэльс своим объемом.

Египет. По своему положению эта знаменитая страна принадлежит к громадному Африканскому материку, но она доступна только со стороны Азии, которая при всех своих переворотах всегда влияла на ее судьбу почти во все периоды ее истории. Нил протекает по стране на протяжении более пятисот миль – от тропика Рака до Средиземного моря – и определяет высотою своего разлива степень ее плодородия. Кирена, лежавшая к западу вдоль морского берега, была сначала греческой колонией, потом египетской провинцией, а теперь затерялась в степях Барки.

Африка. От Кирены до океана африканское побережье тянется более чем на тысячу пятьсот миль, но оно так стиснуто между Средиземным морем и Сахарой или песчаною степью, что его ширина редко превышает восемьдесят или сто миль. Под именем Африканской провинции римляне разумели преимущественно его восточную часть (то есть Нумидию. – Ред.). До прибытия финикийских колоний эта плодородная страна была населена ливийцами, одним из самых диких народов земного шара; когда она находилась под управлением карфагенян, она сделалась центром деятельной торговли и обширной империи. Во времена Августа пределы Нумидии были сужены и по меньшей мере две трети страны были соединены под названием Мавритании с эпитетом Цезарской. Лежащие на берегу океана Салды[24] считались римлянами крайним пунктом их владений, далее которого едва ли и простирались их географические сведения.

Средиземное море и его острова. Окончив обзор всех провинций Римской империи, мы можем добавить, что Африка отделяется от Испании проливом шириною почти в двенадцать миль, через который воды Атлантического океана вливаются в Средиземное море. Это море на всем своем протяжении, вместе со своими берегами и островами, находилось в пределах римских владений.

Общий взгляд на Римскую империю. Это длинное перечисление провинций империи, из развалин которой образовалось столько могущественных государств, способно заставить нас быть снисходительными к тщеславию и невежеству древних. Так как они были ослеплены громадностью владений, непреодолимостью могущества и действительной или притворной умеренностью императоров, то они позволяли себе презирать, а иногда и совсем забывать отдаленные страны, которым было дозволено наслаждаться варварской независимостью, и мало-помалу дошли до того, что позволили себе принимать Римскую империю за весь земной шар. Но склад ума и познания новейшего историка требуют от него более сдержанности и точности в выражениях. Он даст более верное понятие о величии Рима, когда скажет, что империя простиралась в ширину более чем на две тысячи миль от стены Антонина и северных границ Дакии до Атласских гор и тропика Рака; что ее длина от Западного (то есть Атлантического. – Ред.) океана до Евфрата превышала три тысячи миль; что она обнимала лучшую часть умеренного пояса между двадцать четвертым и пятьдесят шестым градусами северной широты и что она, как полагают, вмещала в себя более миллиона шестисот тысяч квадратных миль, большей частью состоявших из плодородных и хорошо обработанных земель.

Правительственные принципы. Не одной только быстротой или обширностью завоеваний должны мы измерять величие Рима. Прочное здание римского могущества и было воздвигнуто, и оберегалось мудростью многих веков. Покорные провинции Траяна и Адриана были тесно связаны между собою общими законами и наслаждались украшавшими их изящными искусствами. Им, может быть, иногда и приходилось выносить злоупотребления лиц, облеченных властью, но общие принципы управления были мудры, несложны и благотворны. Их жители могли спокойно исповедовать религию своих предков, а в том, что касается гражданских отличий и преимуществ, они мало-помалу приобретали одинаковые права со своими завоевателями.

I. Общий дух терпимости. Политика императоров и сената по отношению к религии находила для себя полезную поддержку в убеждениях самых просвещенных между их подданными и в привычках самых суеверных. Все многоразличные виды богослужения, существовавшие в римском мире, были в глазах народа одинаково истинны, в глазах философов одинаково ложны, а в глазах правительства одинаково полезны. Таким образом, религиозная терпимость порождала не только взаимную снисходительность, но даже религиозное единомыслие.

Терпимость народа. Суеверие народа не разжигалось какой-либо примесью теологического озлобления и не стеснялось оковами какой-либо спекулятивной системы. Хотя благочестивый политеист и был страстно привязан к своим народным обрядам, это не мешало ему относиться с безотчетным доверием к различным религиям земного шара. Страх, признательность, любопытство, сон, предзнаменование, странная болезнь или дальнее путешествие – все служило для него поводом к тому, чтобы увеличивать число своих верований и расширять список своих богов-покровителей. Тонкая ткань языческой мифологии была сплетена из материалов хотя и разнородных, но вовсе не дурно подобранных один к другому. Коль скоро было признано, что мудрецы и герои, жившие или умершие для блага своей родины, удостаиваются высшего могущества и бессмертия, то нельзя было также не признать, что они достойны если не обоготворения, то по меньшей мере уважения всего человеческого рода. Божества тысячи рощ и тысячи источников мирно пользовались своим местным влиянием, и римлянин, старавшийся умилостивить разгневавшийся Тибр, не мог подымать на смех египтянина, обращавшегося с приношениями к благодетельному гению Нила. Видимые силы природы, планеты и стихии, были одни и те же во всей вселенной. Невидимые руководители нравственного мира неизбежно принимали одни и те же формы, созданные вымыслом и аллегорией. Каждая добродетель и даже каждый порок получали особого божественного представителя, каждое искусство и каждая профессия получали особого покровителя, а атрибуты этих божеств – в самые отдаленные один от другого века и в самых отдаленных одна от другой странах – всегда соответствовали характеру их поклонников. Республика богов с такими противоположными характерами и интересами нуждалась при какой бы то ни было системе в руководстве верховного правителя, который благодаря успеху знаний и лести и был мало-помалу облечен высшими совершенствами Предвечного Отца и Всемогущего Властелина[25]. Так кроток был дух древнего времени, что народы обращали внимание не столько на различия, сколько на сходство их религиозных обрядов. И греки, и римляне, и варвары, собираясь у своих алтарей, без труда приходили к убеждению, что, несмотря на различие названий и церемоний, они поклоняются одним и тем же божествам, а изящная гомеровская мифология придала политеизму древнего мира красоту и даже некоторую правильность формы[26].