— Фу, химики-физики, — морщась, произнёс Вороновский.

— Сдаётся мне, я знаю, что там есть, — глубоко вздохнула Маришка.

— И что это может быть? — спросил Лев, не открывая пакета до конца. — Выдвини три гипотезы, если ты такая бабка-угадка, а я взгляну одним глазком.

— Тут и гадать нечего, — уверенно проговорила Маришка. — Судя по запаху, там твоя новая автомобильная краска.

— Если это краска, то её явно прибавилось, — отрицательно покачал головой Вороновский, взвешивая в руке тяжёлый пакет.

— Давай открывай уже, не томи, — попросила Маришка, слегка отворачивая нос от пакета.

Вороновский посмотрел вовнутрь, закрыл пакет и начал тихо смеяться. Потом не выдержал и засмеялся во весь голос.

— Маришка, — сквозь слёзы говорил он, — жалко, что за правильный ответ тебе не выдадут миллиона, и даже не принесут в студию две коробочки, ты бы непременно выиграла.

— Я угадала? — улыбнулась Маришка, пытаясь заглянуть в сумку.

— Почти, — стараясь быть торжественным, объявил Лев. — Сейчас найдётся ещё одна вещь, которая считалась без вести пропавшей и которую ты безуспешно искала всю вторую половину дня.

— Какой ты вредный, Лёвушка, дай, наконец, и мне посмотреть, что там есть, — возмутилась она.

— Смотри только не обрадуйся слишком сильно, — протянул он пакет Маришке.

Вытащив воняющую свежей краской обувь на свет белый, Маришка под пристальным взглядом мужа оценивающе посмотрела на изделия близнецов.

— Лёвушка, почти как новые получились, правда?

— Что значит почти, они новые и есть, — в тон ей проговорил он. — Старались ребята, невооружённым глазом видно, какие у нас помощники в доме.

— Хорошо, что вместе с игрушками мы догадались купить им новые ботинки, — вздохнула Маришка, созерцая произведение новоявленных художников.

— Я думаю, что новые они будут носить в будни, а эти — надевать по великим праздникам. Знаешь, Мариш, их нужно будет непременно оставить для истории, — предложил он, кивая на эксклюзив.

— Так и поступим, — согласилась она. — Но это будет потом, а пока давай вынесем их на балкон, иначе головная боль утром нам будет гарантирована.

Москва встречала две тысячи четвёртый бесшабашно и разгульно. Небо рвалось на клочки от петард и ракетниц; то здесь, то там в высоту со свистом вырывались стрелы разноцветных огней. Почти в каждом окне играла музыка, рекой лилось шампанское. Люди высовывались на балконы и при каждом взрыве ракет кричали «Ура!». Сигналили машины, сыпались на снег разноцветные кружочки конфетти, мелькали лампочки иллюминаций.

Москва встречала Новый год, ожидая, что вместе с ударами кремлёвских курантов в каждый дом придёт хотя бы немного счастья и удачи. Забыв прежние трудности и обиды, промахи и горести, Москва ликовала, словно ребёнок, в изобилии раздавая надежды, а посреди всего этого громогласного ликования в маленькой комнатке близнецов рвалась на сотни мелких кусочков обильно сдобренная слезами отчаяния, истерзанная душа Веры.

Жизнь без Натаныча не имела никакого смысла, он был не просто частью существования Веры, он был её душой, и там, у дверей больничной палаты, стояла последняя точка в жизни Веры, всё остальное было только вопросом времени.

Сорок два, конечно, не возраст, и первую седину в копне пшеничных волос закрасить не так уж и сложно, но чем закрасить почти десять лет жизни, вычеркнутых и потраченных впустую? Зеленоватые глаза Беркутовой отрешённо смотрели в экран телевизора, где под восторженные крики Канада встречала две тысячи четвёртый год.

Кроме шампанского, на новогоднем столе ничего не было. Да и зачем? Всё равно никто не придёт. Одна, в чужой стране, зарабатывающая на жизнь показом моделей женской одежды в третьесортном агентстве, Ира сама себе напоминала необитаемый остров посреди океана. Если бы не прекрасное знание английского и шикарное чувство юмора, недолго было бы и с ума сойти.

В самом деле, канадцы — странные люди, они могут громко разговаривать с тобой, жестикулируя и улыбаясь во всё лицо, они могут обсуждать планы на предстоящий выходной, рассказывая, каким чудесным был предыдущий, но они никогда не пригласят в свой круг чужого человека.

Ира чувствовала, как одиночество пропитывает всё кругом, даже воздух вокруг неё стал разреженно-стылым и пустым. Там, далеко-далеко, ещё в московской жизни, она оступилась только раз, а потом исправлять что-либо стало поздно.

Когда-то давно, почти десять лет назад, она позволила эмоциям взять верх над рассудком и попытаться отомстить ненавистному Вороновскому, отвергнувшему её любовь так грубо и нелепо, ценой чужой жизни, но вместо этого разрушила свою собственную. Предоставив всё на откуп природе, она не стала помогать матери близнецов, хорошеньких мальчишек, оставшихся по её воле сиротами сразу после рождения. Дав природе шанс довершить начатое, она фактически убила эту женщину своими руками, отняв у неё единственный шанс выжить.

На что она рассчитывала? Наверное, на то, что боль и страдания Льва излечат её раненое самолюбие, но вышло всё иначе. С этого момента её собственная жизнь покатилась под откос, словно поезд без тормозов, набирая всё большие и большие обороты и грозя полной катастрофой: шесть лет заключения, смерть матери, презрение родного сына, не желающего ничего знать о её судьбе и наконец — полное одиночество.

Неожиданно для себя Беркутова вдруг вспомнила, как когда-то давно, когда она была совсем крошкой, отец подарил ей на день рождения волшебную вещь — продолговатую зеркальную трубочку, в которой совершенно непонятным для маленькой Иришки образом складывались цветные симметричные диковинные узоры, не повторяющиеся, как ей тогда представлялось, ни единого раза. Теперь-то, конечно, ей было понятно, что весь секрет волшебства заключался в том, что горстка цветных стёклышек отражалась в специальных зеркалах, поставленных под углом друг к другу, но тогда казалось, что на всём белом свете не было вещи прекраснее, чем эта игрушка.

Всего-то и требовалось — направить закрытое полиэтиленовой крышкой дно трубочки на свет и медленно крутить её до тех пор, пока что-то не звякнет внутри, поменяв картинку на новую. Девочка поворачивала трубочку по кругу, и наступал такой момент, когда цветные стёклышки пересыпались на новую поверхность, составляя следующий замысловатый узор. Сердце Иришки замирало в упоении, а потом начинало стучать, словно негромкая барабанная дробь перед исполнением опасного циркового трюка. Удивительные восьмигранные цветы раскрывали свои колдовские лепестки, маня ребёнка в мир сказки и чуда; они снились ей даже ночью, принося с собой немного странное, почти нереальное ощущение волшебства.

Чудеса не бывают вечными, и в один из поздних ноябрьских вечеров, замечтавшись сильнее обычного, Иришка выронила из своей маленькой запотевшей ладошки крохотное зеркальное счастье. Ударившись о деревянную половицу, пластмассовая трубочка, к радости малышки, не разбилась, просто внутри её что-то звенькнуло. Облегчённо вздохнув и успокоив готовое разорваться от горя и беспокойства сердце, девочка поднесла игрушку к глазу, а второй усиленно зажмурила, направив трубочку на яркий свет люстры. Но, вопреки надеждам, в трубочке царила полная темнота, только где-то на самом дне противно скреблись о стенки разбитые осколки зеркал.

С предельной осторожностью Ира потрясла трубочку, надеясь, что та просто немножко обиделась на неё. Она даже один раз шёпотом, чтобы никто не услышал, попросила у неё прощения, обещая впредь держать её крепче, но волшебного искрящегося цветка больше не было, как и не было больше того удивительного мира, который стал для Иришки неотъемлемой частью её маленькой жизни.

Но самое страшное произошло часом позже, когда пришёл с работы отец и, открыв заднюю стенку пластмассовой игрушки, вывалил на ладонь осколки разбитого стекла и горстку цветных стекляшек, похожих на мусорный хлам. Мечта показала свою изнанку, в тот момент Иришке почудилось, что она осталась в мире совершенно одна и что волшебный свет померк не в чудесной игрушке, а в ней самой.