— Пожалуйста, — пригласила она.
Дверь за Вороновским бесшумно закрылась, оставив возмущённую секретаршу, испепеляющую его спину яростным взглядом, с той стороны.
По сравнению с шумными школьными этажами в кабинете было как-то особенно тихо и спокойно. Огромный рабочий стол был загружен бумагами, но они не громоздились кое-как, в беспорядке, а возвышались ровными сложенными стопочками. Светлые жалюзи на окнах, толстый ковёр под ногами и огромное количество цветов. Цветы были везде: они свисали со шкафов и стен, заполняли всё пустое пространство широких гладких подоконников и даже стояли на полу, устроившись в глубоких керамических блестящих горшках.
Дверь, видимо, была дополнительно обита каким-то звуконепроницаемым материалом, потому что тишина, стоявшая в кабинете, казалась просто нереальной. Белые пластиковые панели были прикреплены от пола до потолка, поэтому казалось, что кабинет больше, чем он был на самом деле. За стеклянными дверками шкафов хранились памятные для школы вещи: грамоты, кубки, дипломы. Мебель, стоящая у стола, была обита добротной вишнёвой кожей, придавая комнате вместе с безукоризненной полировкой торжественно-парадный вид.
То ли из-за этого парадного вида помещения, то ли из-за тишины, царящей здесь, ни одному посетителю никогда не приходило в голову разговаривать в кабинете на повышенных тонах.
Войдя в кабинет и негромко поприветствовав директора, Вороновский остановился.
— Простите, я заработалась, вы по какому вопросу пришли? — слегка извиняющимся голосом проговорила директор. По её лицу было видно, что она чрезвычайно занята и не может себе позволить тянуть время, разгадывая, кто перед ней стоит.
Евгения Игоревна Гончарова была директором этой школы уже много лет. Наверное, школа — болезнь, потому что входит в кровь, сливаясь с человеком, растворяясь в нём. Те, кто не выдерживает этого своеобразного экзамена, уходят, а те, кто остаётся, срастаются с ней и не мыслят своей жизни без неё. Вот так произошло и с Гончаровой, которая пришла сюда много лет назад и осталась. Она никогда не придиралась к людям по мелочам, не испытывала удовольствия при мысли, что имеет власть над ними, старалась по возможности избегать конфликтов и всегда приходила на помощь тому, кто в этом больше всего нуждался.
Удивительный факт, но, помимо того, что она была умелым руководителем и просто порядочным человеком, она была ещё и очень интересной женщиной. С первого взгляда Вороновский отметил её необыкновенные глаза. Тёмно-карие, почти чёрные, с каким-то странным стальным отблеском, они сразу привлекали внимание собеседника. Чёрные, словно вороново крыло, волосы были аккуратно уложены в стрижку «каре». Аккуратные, изящные черты лица, почти греческий строгий профиль и какой-то лёгкий азиатский налёт аристократичности.
— Извините, наверное, я не вовремя, но другого времени у меня просто не представится. Моя фамилия Вороновский, зовут меня Лев Борисович, я заведую одной из кафедр крупного гинекологического республиканского центра.
— Прошу вас. — Директор протянула руку, поднявшись навстречу гостю, и указала на кресло, стоящее около её стола.
— Меня к вам привело очень серьёзное дело, оно касается моих детей, Андрея и Григория, которые учатся в третьем классе у Стрешневой Татьяны Николаевны.
— В чём, собственно, дело? — Евгения Игоревна положила ручку на стол и очень внимательно посмотрела на визитёра.
— Дело в том, — начал Вороновский, — что полтора месяца назад, в самом конце декабря, завуч начальных классов позволила себе заявить моим детям, что они не являются мне родными сыновьями.
Директор непонимающе взглянула на Вороновского.
— Вы говорите о Наталье Эдуардовне? — непонимающе проговорила директор.
— Да, речь идёт именно о ней. — Вороновский старался не показывать виду, но, вспоминая всю эту неприятную историю и думая о том, что всё могло бы закончиться много хуже, он начинал трястись мелкой дрожью, руки сами непроизвольно складывались в кулаки. — Я не могу вам сказать, с какой целью это было сделано, но у меня есть свидетель, классный руководитель мальчиков, при которой весь этот разговор и происходил. Она, как могла, пыталась пресечь попытки завуча, но, видимо, желание учительницы посмотреть на реакцию ребят было гораздо сильнее, чем здравый смысл и элементарная человеческая порядочность.
— То, что вы рассказали, ужасно, — с расстановкой произнесла директор, — мне даже не верится, что всё это могло произойти в нашем коллективе. Наталья Эдуардовна — педагог с огромным стажем, работающая в нашей школе не одно десятилетие, и никогда она такого не допускала.
— Вы подвергаете мои слова сомнению? — обиделся Вороновский.
— Боже меня упаси, наверное, у вас есть основания прийти ко мне, просто всё так невероятно…
Она встала из-за стола, подошла к окну и сквозь прорези жалюзи взглянула на школьный двор.
— Как вы считаете, не было ли у Евдокимовой каких-то особых причин так поступить? И ещё, мне непонятно, откуда у неё появилась подобная информация. Ведь то, что она сказала, это правда? — Директор повернулась лицом к Вороновскому и прямо взглянула ему в глаза.
— Да. Это правда, я усыновил этих детей сразу после их рождения. Племянница умерла в родах, и мы пошли с женой на этот шаг обдуманно, не с бухты-барахты. Что касается Евдокимовой, то у меня есть единственное предположение. Татьяна Николаевна сказала, что в беседе с ней Евдокимова обмолвилась, будто бы в то же самое время, когда происходило усыновление мальчишек, в нашей клинике рожала её сноха. Сам напрямую к этой больной я отношения не имел, её курировал один из наших сотрудников. История эта старая, я заглянул в архив и выяснил, что у снохи Евдокимовой должны были родиться две девочки, но одна из них была очень слаба и умерла, еще не родившись, в утробе матери. Видимо, в смерти своей второй внучки Евдокимова винит нас, и меня в том числе, поскольку тогда я был заместителем заведующего отделением, в котором всё это случилось. Поверьте, наши сотрудники бьются за каждую жизнь, и если так произошло, то помочь ей было не в наших силах.
— Страшно подумать, — задумчиво проговорила директор, всё так же глядя на школьный двор, — какую травму можно нанести детям таким неосторожным высказыванием, тем более если это всё проделано, как вы говорите, намеренно. Значит, вы считаете, что особых поводов ненавидеть лично вас у неё не было.
— Я думаю, что так. Вы меня, конечно, извините, но разве это имеет хоть какое-то значение? Есть повод, нет повода, разве это даёт право учителю поступать подобным образом?
— Вы совершенно правы, этот аспект не имеет весомого значения в данной ситуации. Мне хотелось бы вас спросить, Лев Борисович, а почему вы так долго не приходили, и что заставило вас пойти на этот разговор сегодня, ведь, насколько я поняла, прошло уже больше полутора месяцев?
— Понимаете, во-первых, я человек очень занятой, порой дела в клинике складываются так, что люди, нуждающиеся в моей помощи, не могут ждать. С этим связан напрямую вопрос о свободном времени. Часто я работаю даже без выходных, появляясь дома тогда, когда все нормальные люди видят уже седьмые сны. Два раза я освобождался раньше, но этого, видимо, было недостаточно для того, чтобы застать вас на рабочем месте. Сегодня первый день, когда я смог вырваться сразу после операции и прийти домой раньше обычного. А во-вторых, мы с Маришкой решили, что должно пройти достаточно времени, чтобы ребята смогли хотя бы немного прийти в себя и позабыть про эту историю. По крайней мере так нам посоветовала учительница детей.
— Вы говорили с ней об этом случае?
— Да, она позвонила нам домой спустя день после происшествия.
— Интересно, почему она не пришла с этим ко мне, я бы могла заняться этим раньше.
— В этом есть и моя вина, я просил её этого не делать, мне хотелось первому переговорить об этом с вами и, если честно, посмотреть на вашу реакцию своими глазами.
— А какой реакции вы от меня ожидали?
