— Не принимай близко к сердцу, Люк. Это он просто так. Он не хотел обидеть тебя.

— Знаю, — кивнул Люк.

Эзра говорил с Рут по телефону веселым, нарочито невозмутимым тоном, будто ничего особенного не произошло:

— Послушай, Рут, вот он здесь, передо мной, цел и невредим… Полицию? Зачем? Ну ладно, перезвони и скажи им, что мальчик нашелся, жив-здоров. Дескать, напрасно шум подняли.

Люк слушал с напряженной улыбкой, как будто мать могла его видеть, и сосредоточенно перебирал телефонный шнур. Разговор происходил за кухней, в маленькой конторе. Эзра сидел за письменным столом, на котором громоздились поваренные книги, журналы, счета, там же стоял цветочный горшок со шнитт-луком, медная сковородка с потрескавшейся эмалью и вставленная в рамку газетная фотография — двое мужчин в белых фартуках держат в руках блюдо с большущей рыбиной.

Потом, видно, трубку взял Коди. Голос Эзры посерьезнел.

— Может, Люк останется пока у нас? — сказал он. — Пускай погостит немного, а? Надеюсь, ты разрешишь.

Люк почувствовал настороженность в сдержанном голосе Эзры, в его коротких фразах и испугался: отец не иначе как кричит на другом конце провода; он бросил шнур и отошел к шкафу, сделав вид, что заинтересовался книгами Эзры. Ему было стыдно за отца. Но похоже, никакого крика не было, потому что Эзра мягко сказал:

— Хорошо, Коди. Да, я понимаю. — Он повесил трубку и повернулся к Люку. — Они выезжают немедленно.

Отец хочет сегодня же забрать тебя домой.

Люк почувствовал, как в животе шевельнулся комочек страха. Отец, наверно, злой как черт. И как он, Люк, только решился отправиться в такую даль! Один-одинешенек! Теперь ему казалось, что все это было во сне.

В доме у бабушки по обыкновению пахло горелыми гренками, все тот же сумрак по углам, все та же таинственность. Люк подумал, что, переехав в этот дом, будешь неделями, а то и месяцами натыкаться на незнакомые закутки и стенные шкафы. (А что? Вот бы и правда переехать сюда и жить вместе с ними в уютной гостиной и тихой бабушкиной кухне.) Бабушка суетилась вокруг него, выставляя на стол все новые яства.

— Мама, успокойся, не суетись, — приговаривал Эзра.

Но Люку нравилась эта суета, нравилось, как бабушка вдруг отходила от плиты, чтобы погладить его по щеке и сказать:

— Какой же он стал! Вы только посмотрите!

Теперь она стала ниже его ростом. И здорово состарилась. А может, раньше он по молодости лет не обращал на это внимания. Что-то небрежное, торопливое было в ее прическе, в этом небольшом тугом пучке некогда золотистых волос, и в изрезанном глубокими складками лице, и в руках, морщинистых, испещренных темными пятнами. По беспрестанным поцелуям Люк понимал, что бабушка души в нем не чает, и недоумевал, как мог отец так ошибочно судить о ней.

— Ишь, как у них ловко получается, у твоих родителей, приедут и сразу же заберут тебя, — говорила она. — А мы их не отпустим. Не отпустим, и все. Я сменю белье в комнате Дженни, а ты ляжешь в комнате для гостей. Ну, Люк, я бы ни за что не узнала тебя. Мы так давно не виделись; встреть я тебя на улице, мне бы в голову не пришло, что это ты. Но я бы сказала… вернее, подумала про себя: господи, до чего этот мальчик похож на моего Коди в детстве. Только этот — блондин, вот и вся разница. Екнуло бы сердце, и я бы тотчас забыла об этом. Только потом, заваривая дома чай, подумала бы: постой-ка, что это мне там померещилось?.. — Перл хотела переложить из миски в кастрюльку остатки отварной зеленой фасоли, но промахнулась и залила кухонный столик. Она тут же вытерла лужу бумажным полотенцем, приговаривая: — «Ну что за глупая старуха», — небось думаешь ты. Глаза у меня уже не те, что раньше… Нет, нет, Эзра, я сама, сынок!

— Мама, почему ты не даешь мне похозяйничать?

— У себя на кухне я прекрасно управляюсь сама, Эзра, — сказала она. — Может, ты бы вернулся в ресторан? Надо же присматривать за своими работниками.

— Ты просто не хочешь ни с кем делить Люка, — пошутил Эзра.

— Да. Может, ты и прав. — Она зажгла конфорку под кастрюлей. — Одно к одному, — сказала она Люку, — я так беспокоилась — просто с ума сходила, воображая, как мучается, как страдает наш Коди. Я так хотела быть с ним, но он, конечно, не разрешил мне. Такой уж он уродился — колючий, жесткий, постоянно настороже. И сейчас вот небольшое недоразумение, или что там у вас стряслось… Да не смотри на меня так! Обещаю не задавать никаких вопросов. Эзра говорит, это не наше дело. Но какое-то недоразумение привело тебя к нам… не знаю, может, это ссора? Одна из Кодиных вспышек?

— Мама… — выразительно сказал Эзра.

— И поэтому, — быстро продолжала она, — в конце концов мы все-таки повидаемся с ним. Он сам явится сюда. Люк, скажи правду. Он… не изуродован? Я имею в виду лицо. На лице нет уродливых шрамов?

— Только ссадины, — сказал Люк. — А от них следов не остается. Уже почти все зажило.

Он с удивлением подумал, что и сам до сих пор не отрешился от образа изувеченного отца, хотя ссадины давно побледнели, отеки опали, волосы на голове, там, где была рана, отросли.

— Он всегда был такой красивый, — сказала Перл. — Всегда.

Эзра накрывал на стол — расставлял тарелки, раскладывал вилки, ножи. На плите шипела кастрюля. Люк уселся на кухонную табуретку и прислонился к батарее. Трубы и жесткие ребра батареи пробудили в нем воспоминания о старомодном уюте — например, о церкви, где он побывал с одним мальчиком из детского сада, или о классной комнате в школе, где его, второклассника, застигла во время завтрака снежная буря и он представил себе, что метель разбушуется и все дети на много дней будут отрезаны от внешнего мира и будут пить из чашек горячий суп, который им принесут из школьной столовой.

После ужина Перл села смотреть телевизор, а Эзра отправился в ресторан — проверить, как там дела. В гостиной стало совсем темно — Перл не зажигала света, — только голубым пятном мерцал телевизионный экран. Окна, выходящие на улицу, были открыты, и снаружи доносились разные звуки — кричали дети, занятые шумной игрой, звенел колокольчик мороженщика, какая-то женщина звала домой детишек. Часов в девять, когда сумерки наконец уступили место ночи и душный воздух немного остыл, Люк услыхал знакомый рокот подъехавшего к тротуару «мерседеса». Мальчик насторожился. Перл явно не поняла, что там за шум, и продолжала спокойно смотреть телевизор.

— Кто это, милый? — Она напряженно вглядывалась в экран, реплика ее относилась к какому-то актеру.

На лестнице раздались шаги.

— Что? — спросила Перл. — Уже? — Она попыталась встать, но замешкалась, потому что не сразу нащупала подлокотники, потом наконец поднялась с кресла, открыла входную дверь и спросила: — Коди?

Он стоял в дверях. Высоченный, гораздо выше, чем думал Люк. Гипс на его руке и ноге белел в темноте.

— Здравствуй, мама.

— Ах, Коди, дай я на тебя посмотрю! И Рут здесь? Здравствуй, милая. Коди, у тебя все в порядке? Я не вижу твоего лица. Тебе действительно лучше?

— Все нормально. — Коди поцеловал ее в щеку и проковылял в дом.

— Привет, папа, — сказал Люк, неуклюже поднимаясь со стула.

— Хотел бы я знать, что это ты надумал, — сказал Коди.

— Не знаю…

— Не знаешь! И это все, что ты можешь сказать? Ты до смерти напугал нас. Мама чуть с ума не сошла.

— Мы так волновались, сынок! — воскликнула Рут, притянула Люка к себе и поцеловала. Колючие оборки синтетического платья, которое она надевала по особым случаям, примялись на его груди. Он уловил исходивший от нее запах травы, такой родной и близкий, хотя раньше он его как-то не замечал. — Мы чуть с ума не сошли, — сказала Рут, обращаясь к Перл. — Ей-богу, я состарилась на сто лет. Мне казалось, что, если я еще раз выгляну в окно, на улицу, я просто свихнусь — тот же поворот на дороге, тот же безлюдный тротуар. Вы даже представить себе не можете.