А как звали ту соседку, на попечение которой она оставляла Бекки? Мэри и еще как-то — Мэри Ли, Мэри Лу, — жена одного коллеги по интернатуре, такая же бедная, как Дженни, мать двоих детей; ее старшему сыну не было еще и двух лет. Она согласилась за гроши присматривать за Бекки, но даже эта ничтожная плата была Дженни не по карману. А ее рабочий график! Месяцами она дежурила по ночам, тридцать шесть часов кряду, потом двенадцать часов была свободна. Реанимация, родильное отделение, травматологическая хирургия… Да и в педиатрической ординатуре было не намного лучше. Тем временем Бекки подросла — из грудного младенца превратилась в маленькую девочку. Этот незнакомый жизнерадостный ребенок с живыми черными глазами Сэма Уайли, казалось, никакого отношения к Дженни не имел. Хотя иногда она поражалась, заметив, как Бекки вдруг смотрит на что-нибудь спокойным оценивающим взглядом, типично по-тулловски. Неужели эта маленькая незнакомка и есть ее семья? Девочка научилась ходить, начала говорить. «Нет!» — решительно, категорически заявляла она, и Дженни, борясь со сном, в три часа ночи или в три часа дня — смотря когда удавалось выкроить время для дочери — беспомощно роняла голову на руки. «Нет!» — сказала Бекки, и Дженни наотмашь ударила дочь по губам и так тряхнула девочку, что у той голова замоталась из стороны в сторону, потом отшвырнула Бекки и выбежала из дома… Куда? (Может, в кино?) В те дни окружающие предметы расплывались у нее перед глазами и обрастали лишними углами. Дженни была настолько измучена, что ее гипнотизировал один только вид белых подушек в палатах. Звуки доносились до нее глухо, точно из-под воды, слова в историях болезней казались бессмысленными, сплошные «К» да «Г». Каким отрывистым был английский язык — короткие слоги, куча согласных; раньше она никогда этого не замечала. Таким, пожалуй, мог быть исландский или эскимосский. Она резко ткнула Бекки лицом в тарелку с нарисованным на дне зайчиком — у девочки из носу потекла кровь. Она вырвала у дочери клок волос. Ее собственное детство возвращалось к ней: побои, шлепки, проклятия матери, острые ногти, впивающиеся в руку, крики: «Дрянь! Крыса безобразная!» И обрывок воспоминаний — она никак не могла припомнить, когда же именно это случилось: Коди схватил Перл за руку и отбивается от нее, а сама Дженни в ужасе жмется к стене.
Значит, выхода нет? Значит, они из поколения в поколение обречены повторять все то же? Дженни проглядела кромку тротуара, оступилась и подвернула ногу; превозмогая острую боль, кое-как добралась до работы. Поставила неправильный диагноз мальчику с вирусной пневмонией, не заметила смещенного перелома у другого ребенка. Среди ночи принесла Бекки чашку с водой и вдруг ни с того ни с сего закричала: «На, возьми, на, возьми!» — и выплеснула воду девочке в лицо. После этого несколько часов подряд Бекки вздрагивала и судорожно всхлипывала, даже во сне, хотя Дженни держала ее на коленях и крепко прижимала к себе.
Потом мать позвонила ей из Балтимора и сказала:
— Дженни, ты что, решила больше не писать нам?
Дженни хотела сказать: «Я так занята» или: «Оставь меня в покое. Я все помню. Все возвратилось снова. Писать? Зачем? Ты изуродовала, искалечила меня. Почему же я должна писать тебе?»
Но вместо этого она… нет, не заплакала, куда хуже: сухие рыдания раздирали ее, она задыхалась, из груди вырвался какой-то скрежет.
— Дженни, повесь трубку, — сказала мать спокойным голосом. — У тебя в гостиной стоит диван. Пойди ляг. Я приеду, как только Эзра сможет подвезти меня на машине.
Перл прожила у нее две недели, потратив на это весь свой отпуск. Первым делом она позвонила к Дженни на работу и сообщила о ее болезни. Затем принялась наводить порядок в жизни дочери. Сменила постельное белье, подавала ей чай и крепкий бульон, вымыла шампунем голову, поставила на комод вазочку с цветами. Бекки, которая раньше толком не видела своей бабушки, сразу влюбилась в нее. Перл звала ее не Бекки, а, как взрослую, Ребеккой, относилась к ней серьезно, с уважением, словно была не вполне уверена в своих правах.
Каждое утро Перл отправлялась с Бекки на игровую площадку и качала ее на качелях. После обеда они вместе ходили по магазинам. Она купила Бекки модное платье в стиле «ретро»; в этом наряде девочка выглядела серьезной и благовоспитанной. Перл накупила ей книжек с картинками — стишки, сказки и «Маленький домик». Дженни совсем забыла про «Маленький домик». Боже, до чего она любила эту книжку! Она вспомнила, что в детстве каждый вечер просила читать именно эту книжку. Сидела на старом уродливом диване и слушала, как мать с бесконечным терпением читала ее три, четыре, пять раз подряд… А теперь Бекки сказала: «Прочти еще раз». И Перл вернулась к первой странице, а Дженни слушала с таким же вниманием, как и Бекки.
По воскресеньям, когда ресторан был закрыт, из Балтимора приезжал Эзра. Несмотря на свое простодушное, открытое лицо, он не был открытым человеком: он не отваживался прямо спросить Дженни о ее разводе. И только со своей неизменно мягкой, безмятежной улыбкой смотрел куда-то в сторону. Ее это успокаивало; на свете и так чересчур много открытости: люди бушевали, плакали, ликовали. Ей казалось, Эзра не подвержен взлетам и падениям, потрясавшим других людей. Ей нравилось, когда он читал вслух газеты (напряженное положение в Гондурасе, напряженное положение в Сайгоне, стихийные бедствия на Гаити, на Кубе, в Италии), она слушала обо всем этом в своем гнездышке из темно-синих одеял, в ночной сорочке, все еще хранившей тепло материнского утюга.
На второй уикенд на них свалился Коди, приехавший оттуда, куда он исчез совсем недавно. Он шел по жизни энергичным шагом богатого человека; на Дженни это произвело большое впечатление. Битых два часа он провисел на ее телефоне — настоящий, прирожденный делец! — нанял и оплатил няню на полный рабочий день; стройная молодая женщина — ее звали Дилайлой Гриннинг — оказалась лучшей из всех помощниц, которые потом были у Дженни. После чего, перекинув через плечо пиджак, шутливо отдал сестре честь — и был таков.
Иногда она спала по двенадцать-четырнадцать часов кряду. Просыпалась и не понимала, где находится, напуганная ярким солнцем и щекочущей тишиной квартиры. Сны и действительность мешались у нее в голове. «Как же это случилось?..» — спрашивала она у матери и только позже вспоминала, что этого не было вообще (какое-то общество, прошедшее парадным маршем через ее спальню, и пожилой джентльмен, член этого общества, свисавший вниз головой с ее карниза, словно некий плод). Иногда по ночам она явственно слышала в темноте чьи-то голоса. «Доктор Тулл, доктор Тулл», — взывали они настойчиво, официально, или: «Шестьсот пятьдесят миллиграммов сульфата хинина…» В ушах отдавалось биение собственного пульса. Она протягивала руку в луч света от уличного фонаря и удивлялась, какой бледной, бескровной стала ее рука.
Когда уехала мать и появилась Дилайла, Дженни встала с постели и вернулась на работу. Некоторое время она ходила осторожно, будто была чашкой, до краев наполненной жидкостью. Она старалась делать все медленно, аккуратно, чтобы жидкость не перелилась через край. Но она поправлялась, действительно выздоравливала. На уикенды ненадолго наезжали мать и Эзра, или Дженни вместе с Бекки ездили к ним поездом в Балтимор. В эти поездки они принаряжались и сидели в вагоне чинно, чтобы не помять одежду… Дженни чувствовала себя очищенной, как человек, переболевший опасной горячкой.
А на следующее лето, когда ей представилась возможность получить более выгодное место в Филадельфии или в Ньюарке, она предпочла Балтимор. Вошла в пай с двумя пожилыми педиатрами — отдельные кабинеты и общая приемная, — определила Бекки в детский сад и вскоре купила дом на Болтон-Хилл. Однако, все еще ощущая в себе какую-то хрупкость, она продолжала оберегать зыбкую, трепетную основу своей души. Иногда от громкого звука сердце ее начинало громко колотиться: мать неожиданно окликала ее по имени или поздно ночью звонил телефон. Но она брала себя в руки. Напоминала себе, что надо собраться с силами и успокоиться. Ей казалось, что всех людей, которых она глубоко уважала (одного из коллег, остроумного, ироничного Дэна Чарлза, брата Эзру и соседку Лию Хьюм), объединяло нечто общее: они смотрели на мир отстраненно. Таили в себе какую-то неясность — их трудно было понять. Дэн, например, беспрестанно болтал о всяких пустяках, чтобы избежать вопросов о состоянии своей жены, которая постоянно находилась в психиатрических лечебницах. Или та же Лия: она только хохотала над бесконечными провалами своих немыслимых деловых начинаний, словно это была веселая балаганная клоунада. Посмотришь на нее, и кажется, что все это не задевает ее, да и не может задеть, когда она, тихонько посмеиваясь, прикрывала рот красивой, неухоженной рукой! Дженни изучала Лию, прямо-таки конспектировала ее поведение. Училась искусству идти в жизни на компромиссы. Старалась освободиться от внутренней напряженности.
