— Во всяком случае, — однажды прошептала она, — я никогда не казалась смешной. Правда, Эзра?
— Смешной? — переспросил он.
— Да, тебе.
— Мне? Конечно, нет.
Он был смущен, что невольно отразилось на его лице; она с улыбкой покачала головой.
— О, ты всегда был любимым ребенком, — сказала она. Наверно, память подводила ее (она не знала его в детстве). — Ты все принимаешь за чистую монету.
Может, она путала его со своим сыном Билли. Она отвернулась и закрыла глаза. И ему вдруг стало не по себе. Он вспомнил, как однажды мать чуть не умерла, случайно раненная стрелой, и виноват во всем был только он, Эзра, у которого вечно все валилось из рук. «Я не хотел, я нечаянно!» — кричал он, но его раскаяние оказалось ненужным — всю вину свалили на брата и на отца, купившего лук со стрелами, Эзра, любимец матери, вышел сухим из воды. С него не сняли бремя вины, не облегчили его душу, и тяжесть эта так и осталась с ним навсегда.
— Вы ошибаетесь, — сказал он.
Веки миссис Скарлатти дрогнули, подернулись мелкими морщинками, но глаза так и не раскрылись.
— Вы путаете меня с кем-то. Я Эзра, — сказал он я потом, низко наклонившись к ней, добавил непонятно почему: — Миссис Скарлатти, помните, как я демобилизовался? Меня комиссовали за то, что я ходил во сне. И отправили домой. Я не совсем спал тогда, миссис Скарлатти. Я понимал, что делаю. Я не хотелходить во сне, но какая-то частица моего существа бодрствовала и наблюдала со стороны за тем, что происходило, и постарайся я как следует, мог бы проснуться. Мне казалось, я вижу сон и понимаю, что в любой момент могу прервать его. Но я не делал этого, рвался домой. Я был не в силах больше оставаться в армии, миссис Скарлатти. Потому и не просыпался.
Если бы она могла слышать его (ее единственный сын Билли подорвался в Корее на мине), она бы поднялась, несмотря на тяжелую болезнь, и закричала: «Вон! Вон из моей жизни!» Но она, должно быть, ничего не поняла, потому что опять только покачала головой, улыбнулась и впала в забытье.
Сразу после Дня благодарения скончалась женщина, которая была при смерти, маленький старичок не то умер, не то выписался из больницы, а иностранец был жив, и родственники продолжали его навещать. Теперь они узнавали Эзру в лицо и, когда он проходил мимо их палаты, здоровались, окликали его: «Идите сюда!» И он заходил к ним, застенчивый, но довольный, и, скрестив руки на груди, молча стоял там минуту-другую. При появлении Эзры пожелтевший и высохший больной, подключенный к разным трубкам, всегда пытался улыбнуться. Судя по всему, он не понимал по-английски. У его родственников знание английского языка соответствовало их возрастам — девочка говорила совершенно свободно, молодые люди с ярко выраженным, но приятным акцентом, а старики с трудом, коверкая фразы. Правда, в конце концов асе, даже те, кто свободно объяснялся по-английски, бессознательно переходили на родной язык, в котором гласные были такие округлые, что говорящий то и дело вытягивал губы трубочкой, как будто беспрестанно выражал удивление. Эзра любил слушать их. Когда не понимаешь, о чем люди говорят, думал он, как отчетливо проступают все тонкости связей и отношений между ними! Вот женщина повернулась к одному из мужчин, и лицо ее озарилось и расцвело; вот больной вскрикнул от боли, и жена его вздрогнула, словно боль пронзила и ее… Вот девочка чем-то расстроена, поглаживает пальцами золотой браслет материнских часов — и успокаивается.
Однажды девушка с косами пропела песню почти без мелодии. Песня слагалась как бы экспромтом, от ноты к ноте… Потом мужчина с большими черными усами продекламировал что-то — наверно, стихотворение. Он читал без всякого смущения, с пафосом, и проходившие по коридору люди заглядывали в палату. Закончив, он перевел специально для Эзры:
— О ушедший из жизни, почему ты скончался весной? Так и не успел попробовать ни кабачков, ни салата из огурцов.
Удивительно, даже их поэзия была близка сердцу Эзры.
К декабрю он заменил еще трех официантов в черных костюмах оживленными, по-матерински заботливыми официантками. И, отказавшись от меню в больших бежевых корочках, стал ежедневно писать названия блюд на грифельной доске. В результате все повара уволились (блюда были новыми — они не привыкли готовить такие), поэтому в основном он теперь готовил сам, а помогали ему женщина из Нового Орлеана и мексиканец. У помощников были свои кулинарные рецепты; некоторые из этих блюд Эзра тоже никогда раньше не пробовал и пришел от них в восторг. Посетители, правда, удивлялись нововведениям, но постепенно они привыкнут, думал Эзра. Во всяком случае, большинство из них.
И теперь новые замыслы не давали ему покоя, он даже ночами просыпался — так хотелось с кем-нибудь поделиться. Почему бы не поставить в ресторане множество холодильников, чтобы люди приходили и выбирали еду по своему вкусу? Они могли бы сами готовить себе на длинной-длинной плите, которая занимала бы в зале целую стену. А может, устроить огромный камин, где на вертеле медленно жарился бы целый бычок. Каждый бы отрезал себе кусок мяса и, положив на тарелку, удобно располагался в кресле; люди бы ели и беседовали друг с другом. А может, лучше предлагать лишь самую простую еду, какую продают на улицах, на каждом углу? Вот именно! Он будет готовить то, о чем так тоскуют люди, покинув родные места, — например, кукурузные оладьи, которыми торгуют с лотков в Калифорнии, о них всегда мечтал его помощник мексиканец, и этот замечательный уксусный соус к испеченному на углях мясу, который мать Тодда Даккета привозила несколько раз в год из Северной Каролины в картонных стаканчиках, Тодд без этого соуса жить не мог. Эзра назовет свой ресторан «Тоска по дому». Он снимет старую черную вывеску с позолоченными буквами…
Тут он представлял себе вывеску «Ресторан Скарлатти», со стоном прижимал пальцы к глазам и беспокойно ворочался с боку на бок.
— У вас красивая страна, — сказала молодая иностранка.
— Спасибо, — ответил Эзра.
— Столько зелени! И столько птиц. Прошлым летом, до того как заболел мой свекор, мы снимали дом в Нью-Джерси. Не зря его называют «садовым» штатом. Всюду розы. После ужина мы сидели на лужайке и слушали соловьев.
— Кого? — переспросил Эзра.
— Соловьев.
— Соловьев? В Нью-Джерси?
— Конечно, — сказала она. — А еще нам очень нравилось ходить по магазинам. Особенно в универсальный магазин «Корветт». Моему мужу нравятся… как это?.. Костюмы, которые можно стирать и не гладить…
Больной застонал и заметался в постели. От резких движений чуть не выскочила подведенная к его запястью трубка. Жена больного, хрупкая старушка с высохшей, как пергамент, кожей, нагнулась и погладила мужа по руке. Прошептала что-то и повернулась к молодой женщине. Эзра увидел, что старушка плачет. И не скрывает этого, слезы ручьем катились по ее щекам.
— Ой! — вырвалось у молодой женщины. Она отошла от Эзры и, наклонившись над женой больного, подняла ее на руки, как раньше свою девочку. Эзра понимал, что ему надо уйти, но не ушел. Только отвернулся и с равнодушным видом выглянул в окно — так иной мужчина, нажав кнопку звонка, стоит на пороге в ожидании, что входная дверь откроется и его пригласят в дом.
Дженни, уткнувшись в учебник, сидела за столом в своей старой комнате. Она была удивительно хороша, даже в очках для чтения и выцветшем стеганом халате, который оставляла в шкафу на случай приезда в Балтимор. Эзра остановился в дверях и заглянул в комнату.
— Дженни? Ты как здесь очутилась?
— Решила устроить себе передышку. — Она сняла очки и рассеянно посмотрела на него.
— Но ведь семестр не кончился, еще не каникулы?
— Каникулы! Думаешь, у студентов-медиков бывают каникулы?
— Да нет, пожалуй, — сказал он. Правда, с некоторых пор ему казалось, что она все чаще приезжает в Балтимор. Да и о муже никогда не рассказывает. За всю осень, а может, и за все лето она ни разу не упомянула его имя.
