Завозилась и села в тряпье женщина: грязная, всклокоченная, с заплывшим глазом, одетая в нечто похожее на видавший виды, сильно рваный кожаный плащ.

— Жрать будете?

— Хочешь жрать — иди готовь, — сказал Леонид, у которого к тому времени уютно потрескивал маленький костерок. — Нам с человеком кое-что обсудить нужно.

— Ничего не рассказывай бесплатно, только за деньги. — Она резво вскочила и подошла к костерку. — Информация нынче — ого-го…

— Молчи, дура, — беззлобно сказал Леонид, — погрей голубцы и тушенку.

И он вернулся ко мне.

— Как найти того, о ком ты спрашиваешь, знает только один человек. Харик.

— Это что, — удивился я, — имя?

— Да.

— У него… э-э… что-то с лицом?

— Почему? — искренне удивился Леонид.

— Ну… Харик… Это ведь производное от слова «харя»… Или нет?

Леонид каркающе расхохотался.

— Ты слышала, мать?! Уморил! Молодец… Харик — это Харон. Слыхал про такого?

У меня по спине пробежал холодок.

— Если не ошибаюсь, был такой лодочник в царстве Аида у древних греков, в их мифах. О нем речь?

— «Суровый старый Харон, перевозчик душ умерших, не повезет через мрачные воды Ахеронта ни одну душу обратно, туда, где светит ярко солнце жизни», — процитировал Леонид негромко. Я подумал, что он сделал это идеально по какому-нибудь античному тексту.[4]

— Ну хорошо, — сказал я, — пусть Харон или Харик… Начнем с него. Как мне его разыскать?

— А вот эта информация, — сказал Леонид и хихикнул, — действительно стоит денег.

— Жрать идите! — позвала женщина. — У меня все готово.

Мной овладела странная и тяжелая абсолютная апатия, если не сказать — отупение. Не хотелось разговаривать, думать, двигаться; я часами лежал под мостом, завернувшись в отвратительно вонючее тряпье, к запаху которого притерпелся, и глядел в широкий и неровный каменный свод. Спать почти не мог, а когда ненадолго забывался, перед глазами с потрясающей четкостью вставали картины боя, окровавленный Кулема с раздробленными ногами или Лева, умирающий на моих руках. С криком, или хуже того — воем, я просыпался.

Хозяева моего странного убежища старались подкармливать меня и по-своему даже выхаживали: совали то стакан водки, то сигареты; один раз маленькая дама по имени Аделаида, или Ада («Вот вредная сука! — ворчал на нее Лесик. — У нее и имя-то: Ад, только женского рода!») предложила: «Может, тебе того… Нюхнуть или кольнуться… Истомился ты весь, на живого не похож… Ты скажи, я сгоняю, знаю, у кого позаимствовать…» Они, посовещавшись, отдали мне лучшее из того тряпья, что у них было, а Леонид показал место, где меньше всего дует и тепло от земли, поскольку близко проходит теплоцентраль… Они были неплохими людьми и в меру своего разумения старались помочь, но помочь мне было сложно: рана моя была не физической, а душевной, зато стопроцентно смертельной. Надо было только немного подождать.

— Смотри, он почти не жрет ничего, болезный… — негромко говорила Аделаида. — И не спит… Загнется вовсе.

— А мне что прикажешь — кормить насильно или на ночь по башке бить, чтобы отрубался до утра?! — горячился Леонид. — Ему и так досталось… А мы делаем, что можем. Загнется, значит, судьба такая…

Но он вновь подкрадывался ко мне и, заглядывая в глаза, блеял:

— Артемушка! Покушай, мил-человек, а? Ну, нельзя себя так изводить… Выпей водочки и закуси, авось уснешь… Без отдыха человеку никак невозможно, не машины же… Вот, Адка пельмешков наварганила, где только достала, чертяка… Оно хоть и магазинные, а все одно, какое ни есть — мясо…

Я отворачивался. Есть не мог, а пил только тогда, когда они наклоняли горлышко грязной пластиковой бутылки с водой над моим ртом. Один раз кто-то из них, схитрил и налил вместо воды водку, но я учуял ее по запаху и отвернул лицо. Часть драгоценного напитка пропала даром, и Лев кричал на Аделаиду: «Еще раз, извергиня — и молись своей бомжовской богоматери, придушу! Не видишь, он двинутый: водку не пьет!»

Сколько это продолжалось, сказать сложно. Думаю, несколько дней. Все время шел дождь, день с трудом был отличим от ночи; впрочем, я и не стремился их различать. То меня знобило, начинался жар, я горел в лихорадке, понимая, что все — вот-вот наступит конец. А спустя десять-двенадцать часов обнаруживал, что здоров, просто слегка ноет поясница… Я не подхватил никакой заразы, вши, от которых чесался Лесик, меня, казалось, избегали. Этим метаморфозам не было объяснений, но я их и не искал. Лежал и бездумно глядел на каменный свод. Его узоры и изучил до мельчайших подробностей.

Абсолютная безысходность — это все, что я чувствовал. Никто не поможет — ни Харик, ни Шмарик; все это дурацкие придумки, бред воспаленного воображения. И никакого Человека Равновесия тоже нет, он нам с Сотниковым прислышался… А есть только мертвые Михалыч, Антон, Лева… Погибшие в банке ребята-охранники… За что? За деньги, за бумажки?! Да провались они!..

А если все так — к чему суетиться, куда-то идти кого-то искать? Все уже случилось, дальше будет только хуже. Потому можно просто лежать и ждать смерти. Так она наступит наиболее безболезненно…

Я почти не ел, мало пил, еще меньше спал, — практически не двигался — и медленно таял, растворялся в пространстве…

Но однажды все изменилось.

В то утро взошло солнце, и оказалось, что небо — глубокое и совершенно чистое, без малейшего признака облаков.

Я оглох от тишины и понимания, что дождя нет, а есть — весна в этом страшном сумасшедшем городе, свет солнца и что-то еще, пока мне недоступное…

Захотелось встать, но не было сил; я беспомощно зашевелился, как выброшенный на берег и перевернутый на спину краб, и, кажется, попытался позвать Лесика и Аделаиду, но Лесик оглушительно, с присвистами и похрюкиванием храпел, а я не смог выдавить из глотки ни одного членораздельного звука.

И в этот момент во мне проснулось такое огромное, великолепное желание жить, что я, ощутив вдруг омерзительное тепло и вонь тряпья, в котором столько времени ждал смерти, начал с остервенением и, насколько хватало сил, быстро выбираться из него; откидывал, отпихивал, матерясь, наконец, выбрался, встал на четвереньки… и меня основательно стошнило. Проклятие! Еще вчера я и не думал, как это гадко — быть бомжом; еще вчера я покорно ждал конца этого затянувшегося спектакля в ублюдских декорациях…

Но сегодня…

А что произошло сегодня? Просто взошло солнце, и мне захотелось жить? И я понял, что жить — не так плохо, даже в тех обстоятельствах, в которых я оказался.

Нужно досмотреть, чем все кончится. Но не пассивно, а участвуя; не из зрительного зала (ложи для инвалидов и моральных уродов), а стоя на сцене, с оружием в руках.

Итак.

Конечная цель — Человек Равновесия. Уж я-то знаю, какие вопросы задать этому выродку. Промежуточная цель — Харик, или Харон, кому как больше нравится. И нечего потрясать перед моим носом мистическими образами и закатывать глаза: пока они оба для меня — люди, из костей, крови и плоти. Кости всегда можно сломать, кровь пустить, а плоть ранить. А какими дополнительными способностями они обладают (если обладают!) — разберемся на месте.

Как найти Харона, знает Лесик. Тогда, в ночь моего появления здесь, он отказался говорить, а под утро я сломался. Придется допросить сегодня, и основательно, ибо долго задерживаться я больше не хочу да и не могу.

Пора будить моих спящих красавцев. Лучший способ — запах еды.

Храп Лесика прервался двадцать минут спустя невнятным звуком «Мням-мням…» К этому времени мой картофельный супец на тушенке был почти готов и вовсю распространял по округе сногсшибательный аромат. Ада, выпившая вчера больше Лесика, все еще крепко спала, и это мне было на руку.

Он вылез из тряпья, потряс головой, просыпаясь, и поморщился: болел один из оставшихся во рту семи зубов. Потянулся к валявшейся рядом бутылке некоего поддельного пойла, называемого у них водкой, опрокинул над раскрытым ртом и потряс. Прополоскал рот упавшими каплями, проглотил и снова поморщился.