Найти такое убежище, однако, оказалось гораздо сложнее, чем я ожидала. И не только потому, что в присутствии мужчин в белых куртках я теряю дар речи. Дело в том, что в этой стране осталось совсем мало настоящих мясников. В это трудно поверить, да? Ведь нас, американцев, сейчас гораздо больше, чем было, скажем, сто лет назад, и почти все мы едим мясо. Но на смену мясным лавкам пришли гигантские мясоперерабатывающие заводы, целые комплексы, которые пожирают животных и через некоторое время извергают из себя бифштексы в аккуратной вакуумной упаковке. Возможно, не слишком удачное сравнение, но все, что происходит внутри, скрыто от глаз так же надежно, как физиологические процессы внутри нашего тела. Нам известно, что на этих заводах имеется масса мощных, утыканных острыми ножами механизмов, потому что они то и дело калечат или убивают работников (в Америке мясоперерабатывающее производство считается одним из самых опасных, и, возможно, поэтому в нем заняты в основном нелегальные иммигранты). Еще мы знаем, что там работают настоящие виртуозы ножа, живые винтики бездушного механизма, которые снова и снова привычно отсекают одну и ту же часть туши до тех пор, пока у них не начнет сводить руку.
Вернее, обо всем этом я могу только догадываться, потому что, как правило, воротилы мясного конвейера не спешат расстелить красную дорожку и пригласить посторонних за кулисы своего бизнеса. В наш век нанотехнологий и неотвратимости судебной ответственности проще проследить за прохождением жвачки по пищеварительному тракту бычка, чем за его путем с пастбища на вашу тарелку. Да и в любом случае, меня это не слишком интересует. Я хочу стать ученицей настоящего мастера, а не детали конвейера.
Поэтому, исчерпав все возможности в городе, я взялась за телефон и добыла еще несколько пригородных адресов, по которым истинные профессионалы продолжали превращать животных в порции мяса старым дедовским способом. Сейчас я как раз и направляюсь по одному из этих адресов на юг штата Нью-Джерси.
Я не отпускаю педаль газа даже на поворотах и чувствую, как машина накреняется, а иногда цепляет колесами зеленую обочину. Но по мере приближения к цели скорость приходится сбавлять. Во всяком случае, я надеюсь, что приближаюсь к цели. Я живу на Восточном побережье уже пятнадцать лет, с тех самых пор как закончила школу в Техасе и поступила в колледж в Массачусетсе, то есть у меня была куча времени для того, чтобы привыкнуть к этим пейзажам с их зыбкими границами городов и переплетением поселков. И все-таки иногда я ловлю себя на том, что скучаю по широким просторам моего родного штата, на которых города стоят отдельно друг от друга и при помощи карты для автомобилистов всегда можно определить, где ты находишься.
Я люблю ездить на машине, особенно в одиночку. Похоже, я так и не переросла восторга подростка, едва научившегося водить: это ощущение полета, возникающее, когда, превысив миль на пятнадцать разрешенную скорость, легко обгоняешь других, более осторожных водителей и точно знаешь, что до нужного тебе поворота еще очень и очень далеко. Вот чего я не люблю, так это высовывать голову из окна едва ползущего автомобиля, вглядываться в номера домов на почтовых ящиках и пытаться понять, куда же я, черт побери, заехала. Подозреваю, что никто этого не любит. Как всегда, когда я не могу найти дорогу, мне хочется позвонить Эрику. Я знаю, он где-то близко и готов помочь, но телефон все еще не ловит.
Наконец я нахожу нужный дом. У него запущенный и очень деревенский вид. Я ожидала увидеть нечто совсем иное: красный кирпичный фасад, сверкающую витрину, за которой можно разглядеть прилавок из нержавеющей стали, и белую кафельную плитку. Наверное, поэтому я сперва и проехала мимо стоящего чуть в стороне от дороги дощатого домика с вылинявшей вывеской под остроконечной крышей; на вывеске — какая-то итальянская фамилия. Я сворачиваю на крошечную не заасфальтированную стоянку и, скрипнув тормозами, останавливаюсь. Всю дорогу от Квинса я просто наслаждалась ездой и радовалась тому, что впереди у меня есть определенная цель, а последние полчаса злилась, поскольку никак не могла найти нужный адрес. И только теперь, остановив машину и вынув из зажигания ключ, я чувствую, как у меня уже привычно сжимается сердце. Сейчас мне придется зайти внутрь и попросить этих парней об огромном одолжении, о милости. О работе. И то, что на этот раз мой чокнутый внутренний голос заставил меня проехать ради этого два часа, нисколько не облегчает задачу.
Около дома пахнет цветами. Собрав в кулак всю свою волю, я толкаю дверь магазина. Внутри царит полумрак и витает какой-то запах, не свидетельствующий о чистоте, но и не противный, чем-то похожий на запах конюшни. Меня охватывает неприятное, тревожное чувство, как будто я проникла в пустой заброшенный дом. В холодильнике со стеклянной дверцей громоздится неопрятная гора пакетов и консервных банок с написанными от руки этикетками. Широкие доски пола со стершейся краской потемнели, покрылись пятнами и присыпаны тонким слоем опилок. Прилавок только что не разваливается, и на нем размещаются отнюдь не подносы с горами свежей баранины и говядины, украшенной веточками петрушки, как я привыкла видеть у Оттоманелли, а кучка посеревших мясных обрезков, усталых и грустных с виду. Конец долгой рабочей недели. Из-за прилавка мне улыбается блондинка лет сорока, а за спиной у нее маячит сутулый старик с большими руками и толстыми негнущимися пальцами. Наверное, один из братьев с итальянской фамилией. Мясника сразу видно. Он кивает мне и спрашивает устало, но все-таки приветливо: «Что желаете?»
Я снова пускаюсь в рассказ о том, как мне хочется стать мясником: дескать, я готова на все ради того, чтобы попасть к ним и целыми днями наблюдать за их работой, и я битых два часа добиралась сюда из Нью-Йорка, чтобы попросить об одолжении. Мясник печально улыбается, но, как и все до него, отрицательно качает головой. «Тут и для нас-то работы не хватает. Никому больше не нужны мясники. Когда мы уйдем на покой, лавку придется закрыть», — говорит он с сочувствием, и я понимаю, что продолжать уговоры бессмысленно. Наверное, старик считает, что у меня это просто прихоть, и, возможно, так оно и есть. Не исключено, что завтра это необъяснимое и страстное желание лопнет, как мыльный пузырь, а я увлекусь чем-нибудь другим, собачьими гонками, например.
Хотя одну вещь я знаю про себя точно: если я чего-то хочу, то просто так это не проходит. В противном случае моя жизнь была бы гораздо легче.
Уже в машине мне приходит в голову, что все мясники, с которыми я говорила, чем-то похожи на мою бабушку. Она дожила до девяноста, чувствовала себя превосходно, физически во всяком случае, и внешне всегда казалась этакой крепкой, боевой старой клюшкой. И прошло очень много времени, прежде чем я поняла, что эта женщина, которая жарила самых вкусных на свете цыплят, с которой я маленькая спала в одной постели и, просыпаясь, беззубо шепелявила: «Даай сиятсся» («Давай смеяться»), всю свою жизнь ощущала в груди сосущую пустоту, чувство безмерной неудовлетворенности жизнью, которую она сама выбрала для себя, будучи еще совсем молодой и очень красивой женщиной (моя бабушка была родом из Бразории, штат Техас). Интересно, каково этим людям видеть, что их профессия — не просто бизнес или способ зарабатывать на жизнь, но вся профессия в целом! — рассыпается в пыль и постепенно исчезает с лица земли? Этого я не знаю, но знаю, что бабушка всю жизнь боролась с ощущением бессмысленности происходящего, и именно оно придавало горечь ее шуткам (с юмором у бабули до самого конца все было в порядке, просто со временем он становился все чернее и чернее) и заставляло ее все чаще прибегать к помощи хереса. Я знаю это так хорошо, потому что то же самое происходит и с моей мамой, и со мной. И из-за этого я тоже много пью, хотя пока не херес, и делаю другие глупости, иногда вредные и опасные. Мой страх перед мясниками — ничто по сравнению с ужасом перед этим родовым проклятием, которое, похоже, отравляет кровь женщин в нашей семье. И возможно, вечно подгоняющий меня внутренний голос как раз и старается ради того, чтобы я убежала от своего мрачного будущего. Одно я знаю о нем точно: мой голос считает, что лучше жалеть о том, что сделано, чем о том, что ты побоялся сделать. Я разворачиваю машину и еду домой.
