А бычьи хвосты? Еще более таинственный и малоизученный продукт. Само название служит в данном случае средством камуфляжа. Хвосты… Не слишком приятно на слух и вызывает ряд неприятных ассоциаций. При этом название совершенно точно отражает суть предмета. С каждой новой поставкой бычков к нам прибывают и хвосты, уложенные в отдельную коробку вместе с печенью и сердцем (оно, кстати, тоже очень вкусное и выглядит совсем не страшно — надо просто забыть о всяких поэтических метафорах). В конце концов, сердце — это просто мышца, и мне не мешает почаще об этом вспоминать. Еще в коробке обычно лежат языки, и если повезет, то и так называемое «сладкое мясо», то есть зобная железа. Вырезать ее из туши — удовольствие ниже среднего, и потому поставщики редко с ней связываются. И хвосты. Которые выглядят, как самые настоящие хвосты: чуть больше тридцати сантиметров в длину, диаметром пять-семь сантиметров у основания, постепенно сужаются к концу и пронизаны цепочкой все уменьшающихся позвонков.

Чтобы подготовить хвост для витрины, его надо перерубить между всеми позвонками, что совсем не трудно, потому что соединены они только мягкими хрящами. Главное — найти правильную точку, и потом можно действовать просто ножом. И хотя позвонки становятся все тоньше и тоньше, длина у них остается одинаковой, что еще больше облегчает задачу. Разделывая хвост, я всегда чувствую себя сильной, ловкой и даже сексуальной. В итоге получается около десяти цилиндриков из мяса и кости, самые толстые из них — с ярко-белой сердцевиной и широким алым ободком, а самые тонкие, толщиной примерно в палец, — просто белые, практически без мяса. Я укладываю их на блюдо красивым цветком, но все-таки их почти не покупают. Поэтому я и считаю хвосты своим секретом. Я уношу их домой и готовлю для себя. Ну и для Эрика, конечно.

Я очень много думаю о Д. и о том, как пусто мне без него. Я просыпаюсь с мыслями о нем и с ними же засыпаю, я пью, чтобы прогнать их прочь, но это не помогает. Даже моя мясная лавка, это посланное судьбой утешение, где всегда можно взять в руки нож и научиться новому, разрезать что-то на части и создать из разрезанного прекрасное, понять тело, его устройство и логику, — даже лавка всего лишь загоняет память о бросившем меня любовнике в дальние закоулки сознания, но не вытесняет ее полностью. Память просыпается, стоит мне закончить рабочий день, вымыть руки и сесть в машину, чтобы ехать в город или в свою маленькую съемную квартиру. И, уезжая в темноту в компании одного лишь айпода (все его песни и мелодии напоминают о Д.), я ощущаю то же, что человек, который ночью один в пустыне смотрит на гаснущий костер и чувствует, как что-то страшное и темное подбирается все ближе и уже маячит там, где кончается круг света.

Я очень много об этом думаю. И, как ни странно, почти никогда не думаю о своем браке, насчитывающем уже десять лет, и о мужчине, которого узнала, когда была почти ребенком. О мужчине, который создал и сформировал меня, не как скульптор или творец, но, как бывает, когда два саженца вырастают слишком близко и постепенно их корни, стволы и кроны сплетаются, перемешиваются, и через много лет они превращаются в единое дерево, и если погибает одно, то погибнет и второе. Я не разрешаю себе об этом думать. Эрик сказал бы — да он, собственно, и говорил, — что в моей глупой, свихнувшейся голове просто не осталось места для чего-нибудь, кроме Д. Что тот заполонил, поглотил, развратил и опустошил меня. Что я больше не могу чувствовать ничего, кроме любви к нему и неуемного желания. В этой версии есть доля правды. Но есть и ложь.

Мысли о Д. действительно по-прежнему поглощают меня. Если ты хоть однажды попробовал восхитительный выдержанный стейк, то будешь потом мечтать о нем вечно. Это желание не проходит и не слабеет. Во всяком случае, у меня еще не прошло и не похоже, что скоро пройдет.

Но я так мало пишу об Эрике совсем не поэтому. А вот почему. Любовь, страсть, желание — обо всем этом легко писать. Я вспоминаю о том, как Д. трахал меня, или какими шелковыми были его волосы под моими пальцами, или о родинке у основания его указательного пальца, или о почти заросшей дырочке в мочке, — я вспоминаю, и я как будто снова с ним, как будто снова живу. Я вспоминаю что-то, что у меня раньше было, а теперь этого нет, и мне не надо представлять себе, как я буду обходиться без этого, потому что я и так уже обхожусь. Я часто плачу от этих воспоминаний, но слезы приносят облегчение.

А если я стану думать об Эрике сейчас, после всего, что было, то мне придется думать и о чем-то, чего я даже представить себе не могу. О расставании.

Конечно, я об этом уже думала. Мы оба думали. Мы даже попробовали один раз расстаться. Но, хоть я и произносила это слово, хоть и пыталась недолгое время прожить без мужа, я все равно не могу представить себе расставание. Эрик прав, я мало о нем думаю. Гораздо меньше, чем о Д. Но так же мало я думаю о том, что по жилам моим течет кровь, или о стенах в своей комнате. Не думаю, потому что даже не представляю себе мир без всего этого.

Гвен часто с сочувствием советует мне расстаться «окончательно». Она видит, какую боль мы причиняем друг другу, и не может понять, зачем нам надо бесконечно тянуть эти мучения. Мы как два боксера, у которых больше нет сил на удары, но они все-таки не могут оторваться друг от друга, потому что иначе оба упадут. «Окончательное» расставание… (Даже мысленно я не могу произнести уродливое слово «развод».) Как будто речь идет о суставе, который надо вскрыть и разорвать. Как будто можно найти нужную точку, приложить побольше силы и освободиться друг от друга с приятным хрустом и каплей густой прозрачной смазки. Гвен — наш самый близкий друг, но даже она не понимает, что мы с Эриком — одно целое. Не дурацкая «единая плоть», о которой говорится во время брачной церемонии. Не единая плоть, а единая кость. А кость невозможно переломить с приятным легким хрустом. Кость надо пилить, рубить топором, калечить.

Нарезая ребрышки для нашего воскресного ужина, я с удовольствием слушаю визг пилы и вдыхаю запах паленой кости. Из ребрышек получится замечательное, согревающее, такое уютное рагу. Я укладываю их в сумку, бросаю туда же бычьи хвосты, прощаюсь и еду домой. Все два часа дороги мои мысли, как всегда, полны Д. Я представляю себе, как подъезжаю к его дому, стучусь, вхожу и остаюсь. Только ничего подобного я не сделаю. Я поеду домой, где ждет меня моя вселенная, и буду готовить там ребрышки и суп из бычьих хвостов.

Все это — ребрышки, секс, мясная лавка и Д. — это вещи, без которых я с трудом и слезами, но все-таки могу представить свою жизнь. А без Эрика не могу. А это парадоксальным образом значит, что я не вижу и не понимаю его самого.