— Помоги мне составить меню. Я хотела приготовить клюквенный пирог, как на тот День благодарения в Виргинии, помнишь? «Марта». Но никак не могу найти рецепт.
— Ну хорошо, я сейчас вернусь. Проверю, как там Эрик с Робертом.
— Иди. — Когда я прохожу мимо мамы, она поводит носом. — Гм, ты и в самом деле пахнешь, как кусок мяса.
— Да, мне все говорят.
Эрик, закутанный в куртку, сидит на крыльце в плетеном кресле и в тусклом желтом свете, падающем из окна кухни, читает детектив Дэшила Хэммета. Роберт лежит на полу, пристроив здоровенную голову между лап, и выглядит, как всегда, меланхолично. В виде приветствия он поднимает на меня глаза и три раза стукает хвостом о пол.
— Привет, малыш. Как вы здесь?
— Нормально, — отвечает Эрик.
Я треплю его волосы, а он трется виском о мое бедро.
— Принести тебе выпить?
— Принести.
— Вина? Водки с тоником? «Уэллер»?
«Уэллер» — это любимый папин виски. Когда он едет на север, то всегда захватывает его с собой, потому что здесь такого не достать.
— «Уэллер», пожалуй.
— Угу, я сейчас.
Я возвращаюсь со щедрой порцией виски в красном пластиковом стаканчике.
— Послушай, это не дело: не можем же мы все праздники по очереди сидеть здесь на холоде с собакой.
— В дом Роберта пускать не разрешили. А одного его в Рождество я не оставлю.
— Он не знает, что сейчас Рождество. Я думаю, надо наплевать на запрет и пустить его в дом.
— А потом у твоей мамы будут неприятности с хозяйкой.
— Но он же не станет там гадить или грызть мебель.
— А шерсть?
Эрик наклоняется, чтобы почесать подставленное Робертом пузо. Он делает это гораздо охотнее, чем я, он вообще куда более нежный родитель — и на ладони у него действительно остается клок собачьей шерсти. Я вздыхаю. Думаю, вы уже успели понять, что я довольно послушная девочка, но рядом с Эриком иногда кажусь себе этаким хулиганом типа Джонни Роттена.
Осенний теплый вечер, Гринвидж-Виллидж. Мы стоим на тротуаре, ожидая, пока освободится столик в итальянском ресторане, и непрерывно обнимаемся, целуемся и улыбаемся друг другу именно так, как улыбаются люди, которые через пару часов будут заниматься сексом. К нам несмело подходит незнакомая мне женщина средних лет.
— Простите… Вы случайно не Джули Пауэлл?
— Я… да. Привет.
Очень редко, но такое случается. Кто-то прочитал мою книгу и умудрился узнать меня по фотографии. Как правило, это очень приятно. Проблема только в том, что в первой книге я немало страниц посвятила своему практически святому мужу и нашему нерушимому семейному союзу. Это не было ложью, но с тех пор многое изменилось. Хотя, возможно, и тогда у нас хватало проблем, просто я не желала их замечать. Как бы то ни было, но люди считают нашу семью образцовой, и, естественно, я прихожу в ужас, когда меня застают в объятиях другого мужчины перед входом в итальянский ресторан. Я панически ищу выход из неловкой ситуации, а женщина тем временем продолжает болтать. Ей так понравилась моя книга, и она дала ее почитать своей лучшей подруге, и интересно, чем я занята сейчас… Я начинаю надеяться, что, возможно, она просто не заметит Д.
Но она, разумеется, замечает и протягивает ему руку со словами:
— А вы, наверное, многострадальный…
Он с энтузиазмом пожимает ей руку, расплывается в самодовольной улыбке, такие похожей на милую, смущенную улыбку моего мужа, и охотно подхватывает:
— Эрик, он самый. Кто же еще?
Я испытываю такое облегчение, что мне с трудом удается не рассмеяться прямо в лицо этой женщине. Наверное, у меня сейчас дурацкий вид: испуганные глаза и приклеенная на лицо улыбка. Д. не назовешь безбашенным парнем, он не принимает участия в нелегальных уличных гонках, не затевает драки в барах и не раскатывает кокаиновые дорожки на задницах стриптизерш (во всяком случае, мне об этом ничего не известно). Зато, когда в моем присутствии он так вот двусмысленно улыбается и непринужденно лжет, у меня начинает кружиться голова от ощущения какой-то беспредельной свободы. Я вся дрожу. Мне не терпится оказаться с ним в постели.
На минуту я с головой погружаюсь в воспоминания, а выныриваю оттуда опустошенной и больной. Эрик выпрямляется и стряхивает с коленей собачью шерсть.
— Ну, значит, надо что-то придумать, — раздраженно говорю я. — Не можем же мы постоянно тут торчать.
— Хорошо, хорошо. — Конечно, он чувствует эту злость в моем голосе и знает, как быстро меняется у меня настроение. Когда-то он был снисходителен ко мне и называл «капризной красавицей». Сейчас снисходительности поубавилось, что вполне естественно. — Может, устроим его на площадке перед лестницей в подвал? А дверь заслоним стулом.
— Хорошо. Да, так и сделаем.
Я сама себя ненавижу, когда срываюсь на Эрика, даже если он этого заслуживает, и уж особенно — если нет. И дело не только в том, что я веду себя некрасиво. Просто точно так же иногда поступает моя мать, и мне неприятно узнавать в своем голосе ее интонации. И, опять же, дело не в том, что в таких ситуациях я всегда жалела отца и вставала на его сторону, хотя именно так оно и было. Хуже всего, что во время таких срывов я особенно ясно чувствую в себе нашу семейную, хорошо мне знакомую, глубокую и щемящую неудовлетворенность.
Поэтому я резко меняю тон и говорю уже виновато:
— Очень хорошая идея.
— Джули? — зовет меня мама. — Ты идешь? Мне уже нужна твоя помощь.
— Да, мама, иду. Мы тут решили, что Роб может посидеть на площадке. Как ты думаешь?
Мы ведем Пса Роберта на площадку, и он покорно плетется за нами, хотя вид у него недовольный, как бывает всегда, если в его жизни случаются неожиданные перемены. Мама успела достать из духовки кукурузный хлеб, убавить огонь и положить туда цыплят. Уже почти девять. Я сажусь за стол напротив нее, и мы обсуждаем, сумеем ли мы на этой маленькой чужой кухне испечь традиционный яблочный пирог с масляной корочкой и что лучше приготовить на гарнир: зеленые бобы с луком-шалотом или брюссельскую капусту с орехами-пекан и чесноком. Только теперь я чувствую, как устала за день. Ноги гудят, спина разламывается. Я беру ручку, чтобы на обороте конверта написать список покупок, но она вдруг выпадает у меня из пальцев, а я хватаюсь за запястье, в котором, кажется, что-то лопнуло.
— Ох, блин!
— Да что с тобой?
— Черт, как больно!
Я трясу рукой и пытаюсь пошевелить пальцами. Ощущение такое, будто между их кончиками и локтем туго натянуты вибрирующие фортепианные струны.
— Похоже, моя рука решила, что с нее хватит.
— Дай-ка я посмотрю.
Я протягиваю маме обе руки, она берет их в ладони и пристально рассматривает. Изящными мои руки никак не назовешь. Левое запястье намного толще правого и заметно бледнее. Когда мама нажимает на то место, где бьется пульс, средний и указательный пальцы судорожно дергаются в сторону ладони. Я моргаю от боли.
— Милая, да у тебя запястный синдром.
Я пожимаю плечами:
— Ну и как же теперь быть?
— Во-первых, разумеется, надо срочно прекратить делать то, что ты сейчас делаешь. Но, как я понимаю, это невозможно.
— Невозможно.
Мама встает, идет к холодильнику и насыпает в пластиковый пакет кубики льда. (У нашей семьи, где бы мы ни оказались, всегда имеются большие запасы льда. Мы включаем лед в список первоочередных покупок наряду с апельсиновым соком, смесью разных орехов и широким ассортиментом алкоголя: «Уэллер» или, на худой конец, «Джек Дэниэлс» для папы, джин «Танквери» для мамы, водка или красное вино для нас с Эриком.)
— Ну тогда хотя бы прикладывай лед. Ты ведь знаешь, у меня дело кончилось операцией. Это не шутки.
— Знаю, знаю.
Даже за обедом я прижимаю к запястью кубики льда. Маму приводят в восторг цыплята. Они и правда очень хороши и восхитительно пахнут: Хуан натирает их смесью трав, состав которой держит в тайне. Надо будет непременно вызнать у него.
После обеда родители, брат и Эрик рассаживаются на полу вокруг низкого столика и сосредоточенно рассматривают две тысячи пятьсот крошечных фрагментов паззла. В этом году им досталась открытка с полинезийским пейзажем: вроде бы все просто, но со всеми этими бесконечными оттенками воды и тенями от пальм придется повозиться. Я никогда не разделяла неумеренной семейной любви к паззлам, а кроме того, каждый раз, когда я пытаюсь поднять со стола крошечный кусочек картона, запястье сводит болью, отдающей в локоть. Поэтому я удаляюсь на диван и лежу там с книжкой и уже пятым за вечер бокалом вина до тех пор, пока глаза не начинают слипаться. Я вздрагиваю и просыпаюсь, только когда чувствую, как бокал начинает опасно крениться у меня в руках. Это сигнал: пора спать. Я допиваю вино, отношу бокал в раковину и при этом больно стукаюсь бедром о кухонный стол.
