Тит отошёл к окошку, повернулся к старухе шиной и начал что-то мурлыкать.

— Вы что же это в самом деле?! — повысила голос Параскева. — Вы так-то со мной, старой? А если я вас выгоню от себя и никогда на глаза не пущу боле? Ну? Что тогда?

— Полно, бабуся, — обернулся Тит. — И как тебе не надоест всякий-то день, почитай, одни и те же слова говорить. Выгоню да выгоню. Ведь, кажись, лет десять ты это сказываешь. Никогда ты нас не выгонишь, да и не можешь. Во-первых, этого и закон не велит, чтобы выгнать внуков на все четыре стороны. Я не пропаду, а вот Алёнке бедствовать или милостыню просить — не след. Да и ты, не видая нас, сейчас помрёшь. Тебе без нас не жить. Трёх дён ты не проживёшь без Алёнки. Соскучишься и ноги протянешь.

— Не ври, деревянная голова, — отозвалась старуха, стараясь сделать свой голос гневным. — Вы меня изводите… Я от вас помру. Верно! А без вас проживу — нельзя лучше.

— Нет, не проживёшь! — усмехнулся Тит.

— Ан тебе говорю, проживу. Ну, ты умница, — приступила старуха к правнучке. — Говори. Сказывайся, что у вас тут?

— Да ничего же, бабуся.

— Побожись.

Алёнка молчала и затрясла головой.

— То-то… Не можешь божбу на душу взять.

— Зачем ей зря по сту разов в день божиться! — вступился Тит за сестру.

— Ах, отчаянные. Чисто дерева! Ведь вижу я… Ну, ладно же, погодите, озорники. Будет вам! Я знаю, что сделаю.

Старуха, разгневавшись не на шутку, села на скамью и старалась догадаться, в чём, собственно, дело, так как она видела ясно, что застала правнуков врасплох.

— Ты бы, бабуся, пошла поглядеть на избу сотского. Посмотрела бы, что там у него приключилось. Такое, что ахти! — заговорил молодой малый.

— А что такое? — удивилась Параскева.

— Да вот поди. Увидишь, так и запрыгаешь. Хоть и не махонькая, а запрыгаешь.

— Да что такое, оголтелый?

— Поди, говорю, и увидишь.

Старуха привстала, хотела выйти из избы, но вдруг сообразила, что молодец хитрит.

— Нет, я уж лучше после пойду, — вымолвила она, лукаво ухмыляясь.

Брат с сестрой переглянулись, улыбнулись и, наконец, начали смеяться весело и добродушно.

— Ничего с бабусей не поделаешь, — выговорил Тит. — Видно, нужно каяться. А то просидит она тут до вечера, и в город опоздаем. Эй, Матюшка! Вылезай. Делать нечего! — крикнул он.

И в ту же минуту из угла, где было на гвоздях навешано платье, вынырнула взлохмаченная чёрная и кудрявая голова. И затем молодой малый, ровесник Тита, вылез из своей засады.

— Прости, Параскева Васильевна. Не гневайся, — выговорил он, кланяясь.

— Ах, разбойники! — закачала головой старуха. — Недаром я чуяла! Как пришла, смекнула, что дело нечисто. Ну что же мне теперь с вами делать? К самому графу Кириллу Григорьевичу пойду и буду жаловаться.

— Будь милостива, Параскева Васильевна. Не могу я твоего приказания уважить, не могу не бывать у вас. Что хочешь, то и делай. Хошь голову сними, а я всё-таки сюда ходить буду! — покорно проговорил молодой малый.

— Ах, разбойники, мучители мои! — закачала головой старуха.

— Послушай, бабуся! — вступился Тит. — На сей раз Матюшку прости. Он пришёл за мной. Мне место важнеющее открывается. В конюха. Да ещё не к простому барину, а к князю.

— Ой ли? — оживилась вдруг Параскева.

— Ей-Богу, — ответил Матюшка. — Место — прямо диво дивное. Один всего конь. И господ — один князь. А при нём дядька, хороший, добрый. У нас в доме спрашивали, нет ли молодца. Я вот про Тита сказал, поручился, как за родного. Ну вот и велели его к тому князю привести.

— Ну что же… На этот раз Бог с тобой. Спасибо, — сказала старуха. — Но ходить к нам всё-таки не ходи. Вольная крепостному…

— Ну, ну… Слышали уж сто разов, — махнул рукой Тит.

— Слышали и ещё услышите… Да. Не пара. Покуда я жива да Алёнушка при мне…

— Тоже слышали, бабуся, — снова прервал старуху правнук. — Ты про дело скажи. Если этот самый князь меня возьмёт, я назад не приду. Наведаюсь когда после. Когда отпустит. Пускай Алёнка меня проведать придёт.

— Как бы не так, — отозвалась Параскева. — Она к тебе, а ты с ней к Матюшке. Хитры больно.

— Что же тут худого, Параскева Васильевна, — заявил молодой парень. — Уж так ли, сяк ли, а быть Алёнушке моей женой. Верю я в это во как. Зато она у нас на дворе повидала бы, чего ни в жисть не увидит.

— Чего это такого? — спросила старуха небрежно.

— Всех питерских вельможных господ. Все-то в золоте… Нашего Григория Григорьевича увидела бы в его кафтане царицынском. Ноне в Москве токмо и говору, что про господ Орловых. Они у меня первыми стали…

— Тем хуже, Матюшка. Тем хуже, дурак! — воскликнула Параскева.

— Это точно… — уныло отозвался парень, вздохнув.

Старушка Прасковья Васильевна Беляева называла себя Параскева — так, как её звали все всю жизнь. Когда у неё спрашивали, почему у неё такое имя, она отвечала просто:

— А Бог его знает! Всю жисть так прозывалась.

Говоря, что ей за сто лет, она, конечно, преувеличивала, но то обстоятельство, что она была уже замужней во дни стрелецкого бунта и сама видела умерщвление боярина Матвеева, доказывало, что за девяносто лет старухе, конечно, уже было, хотя на вид ей казалось менее.

Параскева была очень умная и очень добрая старуха. Родившись в глуши Приволжской губернии, в маленькой глухой деревушке, она попала в дворню и в услужение в барский дом и до двенадцати лет была сенной девчонкой-"побегушкой", а очутившись в Москве, вышла замуж за лакея важного сановника.

Благодаря уму и известной доле хитрости она добилась того, что вместе с мужем была отпущена господами на оброк. Через десять лет, сумев скопить деньги, она вместе с тремя детьми вышла на волю. Ещё через десять лет она овдовела, но имела уже маленький домик в одном из глухих переулков Москвы и получала порядочный доход, не от дома, конечно, а от того ремесла, за которое взялась.

Ремесло это сделало её известной всей дворянской Москве. По целым дням бывали у неё посетители, приносившие ей по пяти и десяти и более копеек. Мужчин бывало меньше, женщин — больше, причём особенно много барских барынь, ключниц и нянюшек.

Раза три-четыре в неделю Параскеву звали в дома ради того же ремесла, очень выгодного с одной стороны и опасного с другой. Денег оно давало больше, чем какая-либо торговля. Зато многие косились на Параскеву и побаивались её, так как дело её было — гадать на картах, на кофейной гуще, на зёрнах и просто на воде.

Женщина согласилась сделаться ворожеей ради детей и больших средств к жизни, но в душе её вместе с тем явился разлад. Сама она, женщина от природы правдивая и прямодушная, а равно и богомольная, знала, что она живёт как бы обманом людей, да кроме того, гадая и толкуя людям об их будущей судьбе, она, пожалуй, и грешит.

"Нешто можно провидеть о том, что Господь судил? Толковать об этом, пожалуй, грех большой", — думалось ей.

Вследствие этого нравственного разлада произошло то странное явление, что Параскева, считаемая чуть ли не колдуньей, не пропускала ни одной службы в своём приходском храме, говела по четыре раза в год, а на свечи к местным образам тратила большие деньги. И ежедневно, просыпаясь и ложась спать, она, читая молитвы, прибавляла со вздохом:

— Авось Господь простит, разживусь совсем, брошу это греховодничество.

Гадая разным господам, дворянам и их прислуге, Параскеве случалось, конечно, изредка предсказывать так верно, что все бывали поражены, и молва разносила по Москве её имя. При этом, разумеется, умная и тонкая старуха пользовалась тем, что была крайне наблюдательна и сообразительна.

Прежде чем явиться гадать в каком-либо важном доме, Параскева собирала о семье всякие сведения. В этом деле ей помогали десятка полтора всяких мещанок и бедных дворянок, которые сновали из дома в дом и знали близко все дела, всю подноготную каждой дворянской семьи.