Однако после возобновившихся в 1670 году репрессий отношение Аввакума к царю резко изменилось. Теперь он называет Тишайшего и его будущего преемника на престоле не иначе как «антихристовыми рогами», то есть предтечами антихриста, который должен будет вскоре явиться в мир. В письме к Симеону Крашенинникову Аввакум пишет о посмертной участи гонителя христиан нечестивого царя Максимиана, за которым недвусмысленно вырисовывается личность Алексея Михайловича:
«А мучитель ревет в жупеле огня. На-вось тебе столовые, долгие и безконечные пироги, и меды сладкие, и водка процеженая, с зеленым вином! А есть ли под тобою, Максимиян, перина пуховая и возглавие? И евнухи опахивают твое здоровье, чтобы мухи не кусали великаго государя? А как там срать тово ходишь, спальники-робята подтирают ли гузно то у тебя в жупеле том огненном? Сказал мне Дух Святый, нет-де там уж у вас робят тех, все здесь остались, да уж-де ты и не серешь кушенья тово, намале самого кушают черви, великого государя. Бедной, бедной, безумное царишко! Что ты над собою сделал! Ну, где ныне светлоблещающиися ризы и уряжение коней? Где златоверхие полаты? Где строение сел любимых? Где сады и преграды? Где багряноносная порфира и венец царской, бисером и камением драгим устроен? Где жезл и меч, им же содержал царствия державу? Где светлообразныя рынды, яко ангели, пред тобою оруженосны попорхивали в блещащихся ризах? Где вся затеи и заводы пустошнаго сего века, о них же упражнялся невостягновенно, оставя Бога и яко идолом бездушным служаше? Сего ради и сам отриновен еси от лица Господня во ад кромешной. Ну, сквозь землю проподай, блядин сын! Полно християн тех мучить, давно тебя ждет матица огня!»
Эпистолярное творчество составляет значительную часть литературного наследия протопопа Аввакума. Его взгляды на современность и на современников нашли отражение в челобитных царям Алексею Михайловичу и Феодору Алексеевичу, в посланиях и письмах семье, Ф.П. Морозовой, Е.П. Урусовой и М.Г. Даниловой, царевне Ирине Михайловне, игумену Феоктисту, юродивому Афанасию (иноку Авраамию), Маремьяне Феодоровне, Ксении Ивановне и Александре Григорьевне, Алексею Копытовскому, отцу Ионе, старице Капетолине, Борису и «прочим рабам Бога Вышняго», «отцам святым» и «преподобным маткам», «отцам поморским», «верным», «горемыкам миленьким» и т. д.
В пустозёрских посланиях Аввакума к единомышленникам и духовным чадам поражает особенность, подмеченная ещё одним из первых его биографов В.А. Мякотиным, особенность, вообще присущая всей жизни огнепального протопопа — как человека и как духовного отца. «Как в догматических и полемических произведениях Аввакума выступают наружу его недюжинная эрудиция и диалектические способности, как его проповедь и поучения отличаются своей простотой, меткостью наблюдений и энергией выражения, так в наставлениях, обращённых им к ближайшим своим ученикам, крупную характерную черту составляет глубоко любовное отношение к ним, поразительная деликатность в обращении с чувствами человека. Он так мягко и нежно дотрагивается в этих случаях до душевных ран человека, так умеет соединить порицание и даже наказание с ободрением и поддержкой, что в нём пришлось бы признать замечательно тонкого психолога, если бы для объяснения этой нравственной чуткости у нас не имелось более простого пути в признании его человеком с богато развитой духовной организацией, с глубоко любящим сердцем».
Обращаясь к боярыне Морозовой, потерявшей единственного сына Ивана, Аввакум сумел найти самые нежные, трогающие душу безутешной матери слова, когда та уже томилась в боровской земляной тюрьме:
«Увы, чадо драгое! Увы, мой свете, утроба наша возлюбленная, — твой сын плотской, а мой духовной! Яко трава посечена бысть, яко лоза виноградная с плодом, к земле приклонился и отъиде в вечная блаженства со ангелы ликовствовати и с лики праведных предстоит Святей Троицы. Уже к тому не печется о суетной многострастной плоти, и тебе уже неково чотками стегать и не на ково поглядеть, как на лошадки поедет, и по головки неково погладить, — помнишь ли, как бывало? Миленькой мой государь! В последнее увидился с ним, егда причастил ево. Да пускай, Богу надобно так! И ты небольно о нем кручинься. Хорошо, право, Христос изволил. Явно разумеем, яко Царствию Небесному достоин. Хотя бы и всех нас побрал, гораздо бы изрядно! С Феодором там себе у Христа ликовствуют, — сподобил их Бог! А мы еще не вемы, как до берега доберемся».
Даже осуждая своих духовных чад за тяжкие грехи и налагая на них суровую епитимью, Аввакум вместе с тем заботится о том, чтобы в их душах не поселилось уныние — ещё более страшный грех. Подобное отношение, несомненно, привлекало к Аввакуму многих, и многие, видя, такие отношения духовного учителя и учеников, обращались к отстаиваемой ими старой вере. «Насколько резкие обличения “никонианства” и смелая проповедь привлекали людей к расколу, настолько же эти заботы об учениках, нежность в обращении с ними, деликатное врачевание душевных скорбей их, вся эта особая чуткость к страданию другого человека должны были прочными узами приковывать к Аввакуму сердца его учеников» (Мякотин). Так некогда первые христиане служили для язычников примером истинной любви, и многие язычники, видя такую нелицемерную любовь христиан друг к другу, принимали христианство.
*
Большое внимание в своих посланиях «верным» уделяет Аввакум такому непростому вопросу, как вопрос об отношении к таинствам реформированной новообрядческой церкви. Здесь его первоначальная позиция была не вполне последовательна в силу беспрецедентности самой ситуации, сложившейся в Русской Церкви после отступления епископата от древлеправославия. Первоначально Аввакум, отрицая действительность таинства рукоположения в новообрядческой церкви священников и уча паству прибегать в силу необходимости к всевозможным обманам при контактах с ними, тем не менее ещё в 1669 году не только разрешил своим духовным детям ходить в те храмы, где новопоставленные священники служили по старым книгам, но и позволял им брать таких священников в духовники.
Однако со временем Аввакум высказывается всё более определённо относительно безблагодатности совершаемых в новообрядческой церкви таинств. Характерным в этом смысле представляется коллективный ответ, составленный пустозёрскими мучениками протопопом Аввакумом, диаконом Феодором и иноком Епифанием на вопрос некоего Иоанна о священстве. В ответе все никонианские попы делятся на «студных» и «мерзких» (здесь прямая отсылка к Ветхому Завету — по аналогии с жрецами Ваала, истреблёнными пророком Илией). К «студным» относятся те жрецы Ваала, которые имели законное священническое достоинство ранее отпадения от веры царя Ахава (в применении к никонианам — попы старого, древлеправославного рукоположения); «мерзкие» — это Вааловы жрецы, поставленные, когда Ахав был уже идолопоклонником (соответственно, применительно к новообрядческой церкви — попы, получившие сан при Никоне после мора и особенно после Большого Московского собора 1666–1667 годов). И если дозволялось (и то только в случае крайней нужды!) принимать таинства от попов первой категории, то попы второй категории, как поставленные незаконными архиереями, по мнению авторов ответа, «не священи суть, кононному суду подлежат и анафеме», от них повелевается «православным христианом ни благословения приимати, ни крещения, ни молитвы, и в церкви с ними не молитися, ниже в домах». Они «самовластно отсеклись от церковнаго исполнения» и представляют собой «часть антихристова войска».
Особенно ярко проявилось отношение протопопа Аввакума к таинствам реформированной церкви в послании к Маремьяне Феодоровне.
«Зело Богу гнусно нынешнее пение (то есть новообрядческая служба. — Κ.К.), — пишет Аввакум своей духовной дочери. — Грешному мне человек доброй из церкви принес просфиру и со крестом Христовым. А поп, является, по-старому поет, до тово пел по-новому. Я чаял, покаялся и перестал, ано внутрь ево поган. Я взял просвиру, поцеловал, положил в уголку, покадил, хотел по причастии потребить. В нощи той, егда умолк- нуша уста моя от молитвы, прискочиша беси ко мне, лежащу ми, и един завернул мне голову, рек мне: “сем-ко ты сюды!” — только и дыхания стало. Едва-едва умом молитву Исусову сотворил, и отскочил бес от меня. Аз же охаю и стону, кости разломал, встать не могу. И кое-как встал, молитвуя довольно, опять взвалился и мало замгнул. Вижю: у церкви некия образ, и крест Христов на нем распят по-латыне, неподобно, и латынники молятся тут, приклякивают по-польски. И мне некто велел той крест поцеловать. Паки нападоша на мя беси и утрудиша мя зельно и покинуша. Аз же без сна ночь ту проводих, плачючи. Уразумех, яко просвиры ради стражю, выложил ея за окошко. Не знаю, что над нею делать — крест на ней! И лежала день. В другую ночь не смею спать, лежа молитвы говорю. Прискочиша множество бесов, и един сел с домрою в углу на месте, где до тово просвира лежала. И прочии начаша играти в домры и в гутки. А я слушаю у них. Зело мне груско, да уже не тронули меня и исчезли. Аз же, востонав, плакався пред Владыкою, обещался сожечь просвиру. И бысть в той час здрав. И кости перестали болеть, и во очию моею, яко искры огнены, от Святаго Духа являхуся. И в день сжег просвиру, и пепел за окошко кинул, рекше: “вот, бес, жертва твоя, мне не надобе”. И в другую ночь лежа по чоткам молитвую. Вошол бес в келию мою и ходил около меня. Ничево не сделал, лишо из рук чотки вышиб, и я, подняв, опять стал молитвы говорить. И паки в день с печалию стих лежа пою: “и печаль мою пред Ним возвещю, услыши ны, Господи!” И бес вскричал на меня зело жестоко. Аз вздрогнул и ужасся от него. И паки в ыную ночь, не вем как, вне ума, о просвире опечалился и уснул, и бес зело мя утрудил. С доски свалясь на пол, пред образом немощен, плачючи Никона проклял и ересь ево. И паки в той час здрав бысть».
