25 мая бывший даурский воевода, погрузившись на дощаники вместе со своим семейством и многочисленной челядью, отправился в Москву. «Он поехал, а меня не взял, — вспоминал Аввакум, — умышлял во уме своем: “хотя-де один и поедет, и ево-де убьют иноземцы”. Он в дощениках со оружием и с людьми плыл, а слышал я, едучи, от иноземцов: дрожали и боялись».
И бояться действительно было чего. Плавание по забайкальским рекам с небольшой охраной было в те времена делом весьма опасным. Так, Онуфрий Степанов в 1654 году сообщал с Амура, что «государеву ясачную казну послать стало нельзя, потому земля вся сколыбалась, драки стоят частые, с малыми людми послать стало невозможно, но чтобы с государевою казною иноземцы какого дурна не учинили…». А в 1662 году, когда ехали Пашков и Аввакум, началось крупное восстание сибирских племён.
Впоследствии в Москве Аввакуму и Пашкову суждено будет встретиться вновь. При возвращении в Москву отставленного воеводы и прощённого царём протопопа положение резко изменилось в пользу последнего. В одной из редакций аввакумовского «Жития» сообщается: «Царь мне ево головою выдал». Это вполне вероятно, если учесть, что царь ещё в 1658 году велел «отставить» Пашкова от воеводства за первое избиение Аввакума. Осуждённый Пашков пытался откупиться: «Давал мне на Москве и денег много, да я не взял». Наконец грозный воевода покорился: «Видит беду неминучюю, — прислал ко мне со слезами. Я к нему на двор пришел, и он пал предо мною, говорит: “Волен Бог, да ты и со мною”». Аввакум воспользовался данной им над своим обидчиком властью как истинный добрый пастырь. В своей челобитной к Алексею Михайловичу он писал о Пашкове: «Молю тебя, государя, о воеводе, которой был с нами в Даурах, Афонасей Пашков, — спаси ево душю, якож ты, государь веси. А время ему и пострищись, да же впредь не губит, на воеводствах живучи, християнства. Ей, государь, не помнит Бога: или поп, наш брат, или инок — всех равно губит и мучит, огнем жжет и погубляет». Но при этом Аввакум, по- христиански прощая своего врага, просил царя: «Токмо, государь, за мою досаду не вели ему мстити… Аще и стропотное, но мое он чадо… и чадо мое, и брат мне по благодати: едина купель всех нас породила, едина мати всем нам Церковь, един покров — небо, едино светило — солнце. Аще и досаждают, но любовию их нам приимати».
Заботясь о спасении души Пашкова, отягчённой многими злодеяниями, протопоп осуществил своё давнишнее желание: «с чернцами чюдовскими постриг и поскимил» его в Чудовом монастыре. Однако Пашкову недолго суждено было пребывать в иноческом образе — его разбил паралич («рука и нога… отсохли»), и он вскоре умер (в 1664 году). В 1673 году в письме из пустозёрской темницы к своей семье Аввакум писал: «Помните, зверь даурский всяко распопу беднова, еже есть меня, протопопа, умышлял погубить, а не явно ли Божия милость? На Москве в руки мне Бог его выдал, — растеняся, лежит предо мною, что мертвой! Помнишь, жена, как он мне говорит: “ты волен, и со мною что хощешь, то и сотворишь!” А я постриг его и посхимил по воли Божии и по докуки своей к Нему, Свету. Помнишь ли, в Даурах казаком на поезде говорил и в Енисейске Ржевскому, и везде по городом: “мне, — реку, — Пашкова постричь надобно!” Да Бог мне тово и дал. А то вы не ведаете, как о том докучал Богу».
С отъездом воеводы-мучителя злоключения для Аввакума и его семьи не закончились. Впереди была трудная, полная опасностей дорога, пролегавшая «промеж орд и жилищ иноземских». Спустя месяц после отъезда Пашкова Аввакум, взяв с собой в лодку старых, больных и раненых, непригодных к суровой жизни, — «человек с десяток» — отправился в обратный путь, который займёт более двух лет. Семья самого протопопа на тот момент состояла из семи человек: сам Аввакум, «протопопица», сыновья Иван и Прокопий и три дочери — Агриппина, Акилина и Ксения, родившаяся уже в Сибири и крещённая отцом после отъезда Пашкова, поскольку воевода не давал Аввакуму для совершения крещения ни мира, ни масла. «Уповая на Христа и крест поставя на носу, поехали, амо же Бог наставит, ничево не бояся».
Взял с собой Аввакум и двух своих давних недоброжелателей, пашковских приспешников, много ему досаждавших в Даурском походе. В этом сказались его поистине христианское беззлобие и нелицемерная любовь — даже к своим врагам.
«Да друга моего выкупил, Василия, — пишет Аввакум, — которой там при Пашкове на людей ябедничал и крови проливал и моея головы искал; в ыную пору, бивше меня, на кол было посадил, да еще Бог сохранил! А после Пашкова хотели ево казаки до смерти убить. И я выпрося у них Христа ради, а прикащику выкуп дав, на Русь ево вывез, от смерти к животу, — пускай ево, беднова! — либо покаятся о гресех своих. Да и другова такова же увез замотая».
Второго «замотая» казаки никак не хотели отпустить с Аввакумом, и ему пришлось бежать от скорой расправы в лес. Дождавшись на пути протопопа, он с плачем бросился в его карбас, умоляя о пощаде. Здесь показалась погоня, и Аввакум, сжалившись над «замотаем», пошёл на обман. Спрятав его на дне судна и покрыв постелью, он велел своей жене и дочери лечь сверху. «Везде искали, а жены моей с места не тронули, — лишо говорят: “матушка, опочивай ты, и так ты, государыня, горя натерпелась!” А я, — простите Бога ради, — лгал в те поры и сказывал: “нет ево у меня!” — не хотя ево на смерть выдать. Поискав, да и поехали ни с чем; а я ево на Русь вывез».
В дороге оскудели запасы пищи, но тут по молитвам Аввакума с «братией» Бог послал «изубря, большова зверя» — крупного оленя. Тем и питались, пока не достигли Байкала. У «Байкалова моря» встретили русских людей, промышлявших охотой и рыболовством. Они сердечно обрадовались, встретив в сибирской тайге земляков, и дали протопопу и его спутникам пищи: «…плачют, миленькие, глядя на нас, а мы на них. Надавали пищи, сколько нам надобно: осетров с сорок свежих перед меня привезли, а сами говорят: “вот, батюшко, на твою часть Бог в запоре нам дал, — возьми себе всю!” Я, поклонясь им и рыбу благословя, опять им велел взять: “на што мне столько?” Погостя у них, и с нужду запасцу взяв, лотку починя и парус скропав, чрез море пошли».
Аввакум переплыл Байкал наискось от устья реки Селенги к истоку Ангары, что составляет приблизительно 80–100 километров. На море в это время случилась непогода, и приходилось грести изо всех сил. К концу пути буря настолько усилилась, что, когда пристали, едва нашли на берегу место, свободное от волн. Здесь высокие скалистые горы очень близко подходят к Байкалу и образуют живописные обрывистые берега, которые весьма поэтично описывает Аввакум, сравнивая их с силуэтом древнерусского города: «Около ево (моря. — К.К.) горы высокие, утесы каменные и зело высоки, — двадцеть тысящ верст и больши волочился, а не видал таких нигде. Наверху их полатки и повалуши [51], врата и столпы, ограда каменная и дворы, — все богоделанно».
Исследователи Прибайкалья не раз обращали внимание на своеобразное очертание его хребтов, первое описание которых как раз принадлежит Аввакуму. Так, хребет Приморский, обрамляющий западный берег Байкала, имеет плоские и широкие вершины с тупыми гребнями (по Аввакуму — «полатки»), на которых отдельно стоят высоты, то округлённые, то куполовидные («повалуши»), особенно характерны вулканические цирки («дворы»), их «ручки» и «спинка» и составляют «ограду».
Аввакум впервые сообщает и подробные сведения о растениях и животном мире Прибайкалья: «Лук на них ростет и чеснок, — больши романовскаго луковицы, и сладок зело. Там же ростут и конопли богорасленныя, а во дворах травы красныя, и цветны и благовонны гораздо. Птиц зело много, гусей и лебедей, — по морю, яко снег, плавают. Рыба в нем осетры, и таймени, стерледи, и омули, и сиги, и прочих родов много. Вода пресная, а нерпы и зайцы великия [52] в нем: во окиане-море большом, живучи на Мезени, таких не видал. А рыбы зело густо в нем; осетры и таймени жирни гораздо, — нельзя жарить на сковороде: жир все будет».
Созерцание прекрасной богозданной природы наводит Аввакума на глубокие размышления об истинном предназначении человека и его месте в мироздании. «А все то у Христа тово света наделано для человеков, чтоб, упокояся, хвалу Богу воздавал. А человек, суете которой уподобится, дние его, яко сень, преходят (Пс. 143, 4); скачет, яко козел; раздувается, яко пузырь; гневается, яко рысь; съесть хощет, яко змия; ржет, зря на чюжую красоту, яко жребя; лукавует, яко бес; насыщаяся довольно, без правила спит; Бога не молит; отлагает покаяние на старость и потом исчезает и не вем, камо отходит: или во свет, или во тьму, — день судный коегождо явит. Простите мя, аз согрешил паче всех человек».
