Все эти беззаконные изменения и новшества патриарха Никона и его последователей подпадали под определение VII Вселенского собора, гласящего: «Мы неприкосновенно сохраняем все церковные предания, утверждённые письменно или неписьменно…. Итак, мы определяем, чтобы осмеливающиеся думать или учить иначе, или по примеру непотребных еретиков презирать церковные предания и выдумывать какие-либо нововведения, или же отвергать что-либо из того, что посвящено Церкви, будет ли то Евангелие, или изображение креста, или иконная живопись, или святые останки мученика, а равно и дерзающие с хитростью и коварно выдумывать что-либо для того, чтобы ниспровергнуть хоть какое-либо из находящихся в кафолической Церкви законных преданий, и наконец дерзающие давать обыденное употребление священным сосудам и досточтимым обителям, — определяем, чтобы таковые, если это будут епископы или клирики, были низлагаемы, если же будут иноки или миряне, были бы отлучаемы».

Ещё одним характерным явлением никоновской реформации стала беспрецедентная в Православной Церкви деканонизация прежде прославленных святых. Она явилась немаловажным звеном в деле реабилитации греков и дискредитации русского дореформенного православия. «Глупы наши святые были и грамоте не умели» — так объясняли свои решения реформаторы. Так, в первые годы после церковного раскола была деканонизирована святая благоверная княгиня Анна Кашинская. Следственная комиссия установила, что персты на нетленных мощах святой были сложены двоеперстно, что и послужило причиной исключения благоверной княгини из лика святых. Были деканонизированы преподобный Евфросин Псковский (в его Житии содержалось предание о «сугубой», двойной аллилуйе), преподобный Евфимий Архангелогородский, святой покровитель города Архангельска (деканонизирован в 1683 году за двуперстное сложение, с которым он изображался на иконах, и за «большую бороду» — один из внешних признаков старообрядцев), преподобный Максим Грек, преподобный Георгий, Шенкурский чудотворец, блаженный Симон Юрьевецкий. Были прекращены службы святому Нифонту, архиепископу Новгородскому, виленским святым мученикам Антонию, Иоанну и Евстафию. В новом богослужебном уставе был понижен статус службы многим русским святым: всенощное бдение праздника преподобного Сергия Радонежского было заменено обычной вечерней службой, точно так же лишились всенощной преподобный Феодосий Печерский и Димитрий Прилуцкий, был понижен статус даже первых русских святых — благоверных князей Бориса и Глеба. Список можно продолжать до бесконечности. Так официальная церковь, по словам историка Б. Кутузова, «потеряла инициативу в историко-национальном воспитании народа. Отечественную историю русский человек преимущественно уже будет познавать не с церковного клироса, а с оперной сцены, через картины мирских живописцев и книги светских писателей. Нетрудно понять, насколько всё это ускорило секуляризацию русского общества».

И действительно, наиболее важным отрицательным последствием никоновской реформации явилось изменение в самом духе Церкви. После Никона новообрядческая церковь утрачивает дух соборности, подпадает под власть государства и вынуждена прогибаться при каждой новой смене правительства, изменяя при этом и приспосабливая к новым веяниям своё учение — вплоть до наших дней. Наподобие католической церкви, новообрядческая церковь разделяется на «церковь учащую» и «церковь учимую». Согласно позднейшему богословию новообрядческой церкви, истинная церковь — это иерархия, епископы и священники, а народ — ничто в церкви, и его дело — беспрекословно подчиняться решениям иерархии, даже если они противоречат духу Христовой веры. Ни о какой выборности священства и епископата, как было в древней Церкви, и речи быть не может. Всё это способствовало появлению в русском народе лжепослушания и лжесмирения. Далее появились и ешё более отвратительные явления в жизни церкви: совершение таинств за деньги, нарушение тайны исповеди (что прямо предписывалось «главой церкви» — императором Петром I), совершение таинств над людьми неверующими, приходящими креститься и венчаться «по традиции» или «на всякий случай», коммерциализация и секуляризация церкви.

Тем самым никоновская реформация положила начало тому широкомасштабному процессу, который правильнее всего было бы назвать «раскрещиванием Руси». Как справедливо отмечал французский исследователь жизни и творчества протопопа Аввакума Пьер Паскаль, «после Никона в России больше не было церкви, там была религия государства. Отсюда оставался лишь один шаг до государственной религии. Государственная религия была введена властью, которая в 1917 году ушла вслед за империей».

*

Но, к счастью, была и другая часть Русской Церкви, которая ценой многих сотен тысяч жизней, ценой неимоверных испытаний и лишений позволила на три с половиной столетия продлить Святую Русь в её мировоззрении и образе жизни. Эти люди получили у своих гонителей и мучителей презрительную кличку «раскольников», а у историков наименование «старообрядцев». «Старообрядчество» — название неточное, поскольку сводит все различия между сторонниками и противниками никоновских реформ исключительно к обрядовым, «внешним», как бы второстепенным. Но, во-первых, само слово «обряд» в данном значении — позднее, оно введено уже в Петровскую эпоху, прочно вошло в обиход господствующей церкви из протестантского богословия, а ранее на Руси не употреблялось. Это слово — не церковное. Древность знает понятия «таинство», «чин» или «последование», но не знает слова «обряд». Во-вторых, для православного миросозерцания вообще нехарактерно разделение на «внешнее» и «внутреннее» и их противопоставление. Главный христианский догмат о Боговоплощении как раз и говорит о непостижимом («нераздельном и неслиянном») соединении во Христе двух природ — Божественной и человеческой. А потому в корне неверно выделять в таинствах внешнее, якобы не важное, несущественное, и внутреннее — существенное. Изменение формы всегда ведёт к изменению содержания. Эта истина давно доказана философами. Следовательно, более правильным было бы самоназвание, которое усвоили себе последователи древлего благочестия: «староверы», то есть хранители «старой веры», существовавшей на Руси со времён князя Владимира до никоновской реформации.

Староверы не приняли никоно-алексеевскую реформу совсем не из-за того, что ведущим настроением дониконовской Руси было пресловутое «обрядоверие», как до сих пор пытаются внушить неосведомлённому читателю новообрядческие историки и богословы. Суть проблемы хорошо передаёт профессор К.Ярош, написавший небольшой очерк о протопопе Аввакуме: «Если человеческая совесть привыкает пассивно принимать циркуляр одного патриарха, а затем противоположное повеление другого патриарха, если совесть одинаково выслушивает постановление Стоглавого собора и решение собора 1667 года, которое говорит о первом: “той собор не в собор, и клятву не в клятву, но ни во что вменяем, яко же и не бысть”, — то в этой совести напрасно было бы искать прочного устоя. При таком положении вещей церковь оставляет своё великое значение руководительницы народного благочестия и становится чем-то вроде государственного департамента внешнего народного благонравия. Надо думать, что именно это утеснение совести вызвало душевное смущение, которое почувствовал Аввакум при первых мерах Никона и которое он выразил словами: “видим, яко зима хощет быти; сердце озябло и ноги задрожали”. То же ощущение насилия проступало в челобитной протопопа к Алексею Михайловичу: “Ничто тако раскол творит, яко любоначалие во властех”. Чужое резкое прикосновение к интимному миру религиозной души вызвало в Аввакуме недовольство, которое проходит сплошной полосой в его автобиографии, прорываясь скорбными сетованиями или злобной иронией, а иногда и грубыми гневными криками. Нет сомнения в том, что, совершая подвиги “ревности не по разуму”, отстаивая “аллилуию” или борясь за двуперстие, Аввакум — сознательно или бессознательно — защищал свою духовную личность, боролся за свободу своей совести. Но этот мотив не был единственным в деятельности протопопа. Едва ли будет ошибочно предположить, что, отстаивая свою личность, Аввакум сражался и за национальную личность, намеревался защитить оригинальность русского духовного и общественного склада жизни».