— О’кей, значит, хочешь остаться? — спросил я и затушил окурок в пюре.

— Нет, — он сглотнул, превозмогая тошноту, — сваливаем.

Я толком не знаю, какие у Тристана тараканы в голове. Собственно говоря, меня никогда особо не интересовало, каким именно диагнозом врачи объясняют его поведение. Сестра называет его маниакально-депрессивным; если ей так легче, я рад за нее. Его отец, мучительно стыдясь, говорил, что Тристан просто «не такой, как другие». А я даже не знаю, что сказать. Он такой, и все тут.

Тристан Молинари — офигительное все-таки у него имечко — это ходячее стихийное бедствие. Виноват ли в том некий нейрохимический дисбаланс или нет — для меня дело десятое. Вот когда он даст мне повод усомниться в его рассудке, я подумаю. А так — Тристан есть Тристан. Он воспринимает все чуть острее большинства людей и в тысячу раз острее, чем я. Я-то ведь тоже больной. Те, кто меня знают, подтвердят. Не те, а та,если быть честным. Моника может поклясться, что я больной. И я верю Монике. Мне даже не нужна тристанова больничная пижама, я и так все про себя знаю. Просто от меня меньше проблем. Я не колочу людей чем попало по башке, если на меня «не так» посмотрят. Тристан вот колотит. А я отвожу глаза.

Больничные коридоры всегда действовали на меня странным образом. По правде сказать, это даже занятно. Когда я иду по больничному коридору, все старые травмы вдруг напоминают о себе. Первым вступает правое колено. Покалывает и отзывается при ходьбе ноющей болью под чашечкой.

Следом начинает чесаться едва заметный шрам на животе. Иногда давний след скальпеля даже слегка розовеет. Потом просыпается тупая боль в челюстном суставе, возле уха. В правом запястье. В двух сломанных ребрах. Странное это дело — ретроспектива старых ран, дегустация забытых болевых ощущений. Занятно мне бывает самое большее минут десять. Я выхожу на улицу, и все проходит, стоит только глубоко вздохнуть три-четыре раза и закурить.

Задерживаться в больничном дворе мы не стали. Чисто технически то, что я делал, было наверняка противозаконным, и в душе я весьма порадовался, беспрепятственно выехав со стоянки с пассажиром в голубой пижаме на переднем сиденье.

— Вот видишь, Джек, а ты боялся.

— Да уж. Ты бы оделся. Шмотки я тебе привез — на заднем сиденье. Меньше будешь бросаться в глаза.

— Угу, потом.

— Впервые вижу человека, так непринужденно себя чувствующего в больничном халате и без штанов. Привычка, надо полагать?

Он пропустил это мимо ушей. Некоторое время мы ехали молча. «Бьюик», только что из ремонта, был в отличной форме. Сто сорок выжал на автостраде играючи. Катил, как новенький, мотор весело урчал всеми шестью прочищенными и смазанными цилиндрами. Тристан взял сигарету из пачки и приоткрыл окно.

— Может, скажешь, с чего это тебе вздумалось меня вытаскивать, а, Джек?

— Вот и я думаю: с чего бы? Наверное, заскучал.

Он хохотнул.

— И куда же мы направляемся?

— Ко мне, в Ла-Минерв. Подышишь воздухом — полезно для твоего состояния здоровья.

Для моего здо-ро-вья… — повторил он, глядя куда-то вдаль.

— Поиграем в шахматы.

— Почему «поиграем»? А вслепую тебе уже слабо?

— Я-то — пожалуйста, вот ты, наверное, потерял форму…

— В4 на D4.

— Ты не забыл, что напичкан транквилизаторами по самые уши, Deep Blue [1]? Н2 на ЕЗ.

— АЗ на D6. За меня не волнуйся.

Я поставил ему мат на шестнадцатом ходу. Настроение у него испортилось: проигрывать никто не любит. Он надулся и вскоре уснул — подействовали транквилизаторы. Говорят, вся эта дрянь так и остается в организме. Я поймал по радио джаз, классного Брубека [2]. Погода стояла отличная.

Я остановился в городке у магазина. Тристан все еще спал. Я затарился макаронами и замороженными полуфабрикатами, взял два отличных стейка, бутылку рома и сигарет. Купил впридачу лотерейный билет, чтобы сделать приятное Мари-Роз, кассирше, которая при необходимости отпускала мне в кредит. «Билетик на счастье? Выиграть восемнадцать миллионов не желаете?…» — безуспешно предлагала она троим покупателям передо мной. Я дал себя уговорить, плохо представляя, что стану делать с восемнадцатью миллионами долларов или с семнадцатью, или с двумя. Куплю новый мотор для лодки и еще, наверное, тесу для ремонта галереи. Починю «Сессну»? Нет, да, может быть.

Шины зашуршали по гравию: я свернул на проселок, оставалась всего пара километров. Стук камешков по днищу машины разбудил Тристана.

— Где это мы? — недовольно поинтересовался он.

— Почти приехали.

Он окинул окрестности ничего не выражающим взглядом. Майский день, зеленеющий лес.

— Да, живешь ты и впрямь в самом центре какой-то дыры.

— Скорее уж в пригороде этой самой дыры.

— Как ты тут живешь? Я бы спятил.

Я улыбнулся. В нескольких метрах от машины из чащи выскочил заяц. Тристан подскочил от изумления.

— Гляди!

— Вижу.

Уже третий перебегал дорогу, пока мы ехали.

— Ого…

— У меня их десяток в морозилке.

Он недоуменно вытаращился на меня.

— Ты… как… ты охотишьсяна зайцев?

— Зимой ставил силки.

Он расхохотался.

— Моя сестра вышла замуж за Дэниела Буна [3]!

— Твоя сестра развеласьс Дэниелом Буном…

Я и забыл, до какой степени Тристан напоминал мне Монику, даже если специально не старался. Пока он спал, я подмечал на его лице черточки, которые считал неповторимыми. В раздвоенной складочке между бровей я видел Монику. В нервно закушенной нижней губе — Монику. Не сказать, чтобы мне это было неприятно, и все-таки…

Я остановился у обочины, сообщил Тристану, что мы приехали. И выразил желание, чтобы он, перед тем как выйти из машины, все-таки оделся — из-за соседей. Их у меня всего двое, Роджер и Маржолен, тихие, боязливые пенсионеры, они коротают свои дни перед bay window [4], словно смотрят бесконечно длинный и нудный сериал. Тристан попал сюда впервые и с любопытством рассматривал дом, галерею, деревянные перила. Я толкнул дверь ногой: руки были заняты сумками.

— Ты не запираешь? — удивился Тристан.

— Хм… Знаешь, в сладких слюнях насчет сельской жизни есть доля истины… Захвати немного дров, вон там, ладно?

Поленья он взял сырые, но я ничего не сказал. Положил сумки на кухонную стойку и сразу разжег огонь в печи, чтобы выгнать сырость. Достал из холодильника две банки пива, машинально протянул одну Тристану. Пожалуй, не самая лучшая мысль. Ну да ладно, с одного пива…

— Показать тебе дом?

Он рассеянно кивнул, разглядывая коллекцию чайных ложечек, красовавшуюся на стене над печкой. Моя бабушка собирала их лет пятьдесят, и посмотреть было на что. Не какое-нибудь барахло из сувенирных лавок в duty-free. Почти все из чистого серебра, привезены с разных концов планеты — ну, скажем так, отовсюду, где хоть какое-либо время хозяйничали англичане. Индия, Африка, Карибские острова, Гонконг. История империи, представленная в застекленном шкафу красного дерева. Бабушка уже много лет здесь не бывала, но я не тронул ни одной ее безделушки. Каждый уголок напоминал мне, что в этом доме я всегда останусь лишь гостем, даже если проживу в нем до конца своих дней. Похоже, я предпочитаю именно такие дома — незыблемые. Принимающие меня как жильца, тепло и равнодушно. Полагаю, мне не всегда это нравилось. Когда-то и мне доводилось самовыражаться через жилище, метить комнаты несмываемыми надеждами, красить стены в тошнотворно голубой цвет. Веселые медвежата, кружевные занавесочки, все это было, да. И колыбелька. Я до сих пор в кошмарных снах убегаю от своры веселых медвежат. Одолеть медвежат может только ативан, и то не всегда. Я показал Тристану спальни, он облюбовал самую маленькую, под крышей, с наклонным потолком. Потом мы вышли на галерею над песчаным пляжем в тридцать шагов шириной; с нее открывается классный вид на озеро, которое носит крайне непоэтичное имя — озеро Экер. Имя, не воздающее должное его красотам, но в конце концов, меня вот назвали Жаком, и не скажу, чтобы мне от этого хуже жилось. Впрочем, кто знает.