В сентябре 1944 года меня отозвали с флота в Москву и направили на штабную работу. Должен признаться, что сначала я очень радовался этому. Ещё бы! Три года не видел жену и дочь, три года не был в своем родном городе!

Первое время в свободные часы бродил по знакомым улицам, любовался Кремлем, как восторженный мальчишка, катался на эскалаторах метро. А в воскресенье мы с женой отнесли к памятнику Пушкина большой букет цветов.

Мы оба любим его стихи, но кроме того у нас имелась особая причина посетить это место: возле памятника произошло наше первое свидание. Было это давно. Татьяна тогда только что закончила школу, а я приехал на каникулы из Ленинграда, из военно-морского училища.

Я написал слово «давно». Пожалуй, это не совсем правильно. С тех пор прошло десять лет. Срок сам по себе не так уж велик, но он казался невероятно большим от множества событий, вместившихся в эти годы. У Татьяны светлые волосы, в них трудно заметить седину. Но если приглядеться, то увидишь на висках серые, будто пепельные, пряди. Они появились в тот день, когда Татьяна получила сообщение, что ее муж, Осип Осипович Макаров, пропал без вести. В ту пору я почти два месяца находился в немецком тылу, и многие товарищи считали меня погибшим…

Впрочем, встретившись наконец с Татьяной, мы редко говорили о пережитом. Мы радовались, что снова вместе, снова в Москве и что война, вероятно, скоро закончится. Да и виделись мы с ней мало. Она возвращалась с завода поздно, а мне порой приходилось дежурить целыми сутками.

Не буду писать о своей службе. Скажу только, что занимался я новым, ответственным делом. В другое время оно доставило бы удовлетворение. Но сейчас штабная работа оказалась мне не по душе, тяготила меня. И чем дальше, тем больше. Мои друзья-черноморцы воевали с немцами. На фронте продолжались ожесточенные бои. А я, опытный моряк, кадровый командир, сидел в тылу и воевал с бумагами. «Любил море с берега», — как говорят на флоте.

На первом этаже нашего дома помещался продовольственный магазин. Каждое утро задолго до открытия возле него собиралась большая очередь. Она тянулась по тротуару, а хвост её загибался во двор. Стояли в очереди подростки, женщины, старики, одетые в поношенные пальто, в потертые латаные ватники.

Люди ждали часами, ежась на холодном осеннем ветру, прикрываясь от дождя кто зонтиками, кто клеенкой, кто куском брезента. Старики приносили с собой стулья и табуретки.

Проходя мимо очереди, я каждый раз испытывал чувство вины перед этими людьми, старался поскорей миновать их, озябших, усталых, голодных. Мне было стыдно перед ними за то, что я одет в теплую, сшитую по фигуре шинель, что на голове у меня щегольская фуражка с золотой эмблемой, а на ногах — крепкие, до блеска начищенные ботинки.

Мне казалось, что эти люди думают приблизительно так: мы отдали всё, чтобы одеть и накормить тебя, нашего защитника. Мы стоим тут в рваных ботах, в чиненых-перечиненных сапогах, а ты, здоровый, сильный и молодой, красуешься на улицах в нарядной морской форме, вместо того чтобы воевать с врагом.

Здесь стояли жены фронтовиков, отцы и матери, потерявшие на фронте своих сыновей. Стояли дети, оставшиеся сиротами. Какое чувство могли испытывать они при виде меня?

Хотелось сказать им: товарищи, не думайте обо мне плохо! Я воевал три года, дважды был ранен. И здесь, в тылу, оказался не по своему желанию!

Жена заметила перемену в моем настроении. Как-то вечером, когда дочка уже спала, Татьяна спросила напрямик:

— Ты намерен уехать?

Ей нелегко было говорить об этом. Если я уеду, значит, опять начнется томительное, напряженное ожидание, опять каждый вечер будет она с нетерпением и страхом заглядывать в почтовый ящик. Что в нём? Письмо? Или (прочь эту мысль!) извещение на казенном бланке…

— Таня, милая! «Намерен» — не совсем то слово, — ответил я. — Ты должна понять, что там, на флоте, я буду чувствовать себя на своём месте. Слишком много друзей погибло на моих глазах, я в долгу перед ними. Я не могу спокойно сидеть здесь.

— Да, я знала, что долго ты не пробудешь в Москве. Ты уже подал рапорт?

— Нет. И не подам.

Она посмотрела на меня с удивлением.

— Не подам, Таня. Начальник отдела предупредил: первый рапорт он оставит без последствий, за второй наложит взыскание, а после третьего объявит домашний арест с исполнением служебных обязанностей… Очень много желающих. И есть такие, которые просидели в штабах всю войну, не понюхав пороху.

— Их как раз надо было бы послать, — рассудительно заметила Татьяна. — А тебе можно и отдохнуть.

— До конца войны, что ли?

— Ага, — улыбнулась она, тряхнув головой. — А почему бы и нет?

Татьяна успокоилась и повеселела после этого разговора. Она сразу же легла спать. А я ещё долго стоял у окна, курил в форточку и думал о своём. За окном — темная холодная ночь. Посвистывал ветер. Твердые снежинки били в стекло. Сейчас плохо, наверно, тем, кто в море. Шторм, качка, волна окатывает с ног до головы. И всё-таки я хотел быть там. Но я знал, что завтра утром опять нужно будет идти мимо очереди, опять нужно будет сидеть за столом, заниматься главным образом бумагами. Одни в папку для доклада, другие к исполнению. И так день за днём, может быть, долгие месяцы.

Да, я уже начал как-то привыкать к размеренной, лишенной неожиданностей штабной службе. И в тот вечер не мог даже предположить, что меньше чем через сутки буду находиться далеко от Москвы.

Всё произошло очень быстро.

Утром, едва я пришел на службу, мне сообщили, что начальник отдела приказал немедленно явиться к нему. Это меня несколько удивило. Обычно начальник наш, пожилой и медлительный капитан 1 ранга, приезжал в штаб позже других офицеров. Впрочем, я тут же решил, что требуются какие-нибудь сведения или срочный отчет, а посему и такая спешка.

Начальник отдела, поздоровавшись, предложил мне сесть в кресло, а сам принялся протирать толстые стекла очков. Был он близорук, глаза его как-то смешно и беспомощно щурились, собирая на висках морщинки. И вообще он был похож на этакого милого, безобидного дедушку, для которого самое большое удовольствие в жизни — возиться с внуками. Но стоило ему водрузить на нос массивные очки, закрыть ими свои добрые глаза, как он сразу превращался в строгого командира. Даже голос его менялся, делался резче и тверже.

Капитан 1 ранга пользовался большим уважением среди офицеров. Почти все мы слышали о нём ещё много лет назад, занимаясь в училище. Одну из дисциплин мы проходили по учебнику, который написал он…

Я сидел в кресле и ждал, когда наконец начальник наденет очки и начнет официальный разговор. Но он так и не надел их. Он молча протянул мне лист плотной белой бумаги. Текст был напечатан на машинке. Сверху стоял гриф «Совершенно секретно».

Подписи под документом не было.

— Этому сообщению можно верить? — спросил я.

— Разве оно вызывает сомнение?

— Северный театр совершенно неприспособлен для действия этих катеров. Они неустойчивы на волне.

— Возможно, это какое-то новое средство, более совершенное по сравнению с теми, о которых мы знаем.

— Да, — согласился я, — но откуда получены сведения?

— Они пришли к нам кружным путем. Норвежские патриоты передали их по радио в Англию, в свою миссию. Та сообщила в английское адмиралтейство. Адмиралтейство — нам. Конечно, англичане заботятся не столько о нас, сколько о себе, — усмехнулся капитан 1 ранга. — Они опасаются, что эти катера будут действовать против их кораблей у побережья Норвегии.