— Нет. Нет. Мне нельзя…

Что нельзя?

— Мне нельзя…

О! Нет, нет, нет. Я же сказал спустить эти тру…

— Мне нельзя…

Значит я серьезно обидел какое-нибудь весьма влиятельное лунное божество, но ведь не может быть, чтобы каждый раз, проклятье, каждый раз повторялось одно и то же: практически прямо со времен Патриции Пескосолидо мне и вспомнить-то нечего, ну да, с того момента, когда еще мы с ней одновременно потеряли невинность в квартире на улице Северано, где раньше жила ее покойная тетя, все время повторяется одна и та же история: одна и та же неистощимая река тягучей и темной крови сводит на нет мои усилия добраться до мохнатой мышки ( список девушек, которым в первый раз было нельзя: Патриция, немка, с которой я познакомился в кемпинге в Палинуро; та, что завоевала третье место в конкурсе «Мисс Пунта Ала» Барбара Боттай; и та, сотрудница 4-го канала, у нее еще была до абсурда смешная фамилия, ее звали Луиза Пеше-Дельфино; естественно, Лара, можете себе представить: и даже две женщины из тех четырех, с которыми я ей изменял: Габриелла Париджи и француженка, пиар-девица, она была похожа на Изабеллу Аджани, у нее еще на языке был пирсинг, несомненно, это была самая красивая девушка из всех, на кого я когда-либо положил свою лапу). Что мне делать? Ее слова меня парализовали, я протянул было к ней руку, с намерениями сжать ее бедро, но моя рука, подобно руке Плутона в «Похищении Прозерпины», окаменела, поцелуи превратились в камни — вот почему она с таким бесстыдством взяла его в рот, вот почему была готова сосать его хоть всю ночь — у нее не было другого выхода— намерение сделать мне минет засело у нее в башке с того самого момента, как она здесь появилась — но я разрушил ее планы — а сейчас что? Что будет дальше? Повернуть назад просто невозможно, потому что тот минет уже возвратить нельзя, он упорхнул, как отрывной талон платы за проезд по автостраде, вырванный порывом ветра у тебя из рук, ускользает в опущенное стекло автомобиля, как шарик пинг-понга улетает с террасы, — что будет дальше? О том чтобы трахнуть ее, несмотря на это, не может быть и речи, это такое свинство; сделать это с по-настоящему любимой женщиной — это уж куда ни шло ( список женщин, которых я любил по-настоящему: Патриция Пескосолидо, Лара), и о'кей, ладно: еще француженок, наверное, потому что они все похожи на Изабеллу Аджани, но только в исключительных случаях, и прежде всего, в тех, когда очевидно, что другая такая возможность не представится; что ж, тогда мне придется сдаться, поднять руки вверх, и на этом — все. Это было бы, бесспорно, мудрое решение, но что мне делать с моей эрекцией, все та же постоянная эрекция, она появляется у меня каждый раз, как Элеонора Симончини приближается ко мне, и сохраняется до тех пор, пока я нахожусь в ее обществе, из-за событий последних минут мой конец превратился в гранит, а события последних секунд вовсе не ослабили его напряжение — нужно что-то сделать, чтобы эрекция прошла, но что? Я должен сконцентрировать мысли на каких-нибудь препротивных вещах: на бородавках, наростах, гное, волдырях на ногах; Берлускони, держащий в руке «жучок», чтобы доказать, что за ним шпионят; лицо Превити, присягающего на верность Конституции; Пике с башкой страуса; пот Еноха; скандал «Oil for Food» [80]; бензин, цены на который растут, несмотря на падение цен на нефть; финансовых промоутеров, продающих серебряные бонды пенсионерам; «Эмрон», «Пармалат», «Алиталия», «Фиат», «Телеком»; тарифная единица, начисляемая на стоимость телефонного разговора в момент ответа вызываемого абонента; «Тим», «Водафон», «Винд», «Тре»; принудительная депортация эмигрантов-нелегалов; мост через Мессинский пролив; слияния групп, которые должны бы конкурировать между собой; власти антимонопольного комитета, которые одобрили способ, каким был выгнан Жан-Клод; предложение, которое сделал мне Терри; и еще абсурдный факт, что, ни фига не делая, я продолжаю класть в карман зарплату, — но не тут-то было, все это на меня производит противоположное впечатление: эти мысли только еще больше меня накручивают, я становлюсь все злей и злей, они придают мне сил, судя по количеству информации, промелькнувшей в моих мозгах с того момента, когда она сказала, что ей нельзя, как будто прошла уйма времени, на самом деле пробежали считанные минуты, почти ничего, даже не знаю, как это так получается, но в самом деле это так и есть, она только чтопроизнесла эти слова, и я даже не успел засомневаться, это просто чудо какое-то, все случилось так, как в видиоигре с Самураем Джеком, когда ты полностью заполнишь бак энергией дзен и держишь утопленной клавишу R2, модальность нападения Сакай, так это называется, она в пять раз замедляет время реагирования твоих противников, а твое только наполовину, так что ты приобретаешь сокрушительное преимущество, прямо как по Эйнштейну, а ведь и вправду, у меня во второй раз с тех пор, как я спас ей жизнь, появляется это чувство неприкосновенности, а еще и изумление, тревога, злость и страх — чего это, спрашивается? — вновь обрести страстную уверенность в том, что я обязательно добьюсь этого, — но чего? — ведь в моем распоряжении все время и все пространство, чтобы сделать это, — а я несокрушим: наше подсознание поистине точнейший механизм, черт побери, ты только посмотри, как точно повторилась сцена спасения, трудно в это поверить, даже позиция, в которой мы находимся, та же самая: передо мной ее диковинное тело, его изобильные телеса разбегаются в разные стороны, а позади него мой слаженный, компактный носитель приказов и обладания, он может подчинить себе ее тело и благодаря эрекции, взбивающей ее молочной белизны задницу, управлять им…

Ладно, Элеонора Симончини: я понял, как можно продолжить. Клавиша R2, время почти остановилось: спущу-ка я тебе полностью наполовину уже спущенные трусики и примусь засовывать тебе в задницу свой средний палец. Ты, естественно, напряжешься, — палец, засунутый в задницу, ни с чем спутать нельзя, — можешь даже стонать, но не смей больше произносить это твое «нет», не смей говорить: мне нельзя, могу поспорить, что сердце у тебя ушло в пятки, бум-бум-бум, потому что ты подумала, а вдруг мне будет больно, а к боли ты, голубушка, не готова, а что тут такого, мы первые с тобой это сделаем, ведь мы попали в доисторические времена, — мы с тобой под открытым небом, сама понимаешь, поблизости нет даже грота, куда бы могли спрятаться, — два невежественных, диких существа, которых невзлюбил Бог Луны, два кроманьонца, свеженькие продукты биологического скачка, который поведет нас на завоевание мира, но еще должны пройти миллиарды лет, прежде чем появится изысканный обычай использовать ароматические масла и бальзамы, чтобы хоть как-то смягчить этот кровопролитный акт — а значит, да, правда, тебе будет немного больно. Мой палец полностью вошел внутрь. Видишь ли, однажды, много лет назад, Марта и Лара пошли к одному адвокату в Белладжио, Алессио Романо его звали, чтобы проконсультироваться у него о наследстве их покойных родителей, дело касалось дома у озера, который был у них в тех краях. Адвокат внимательно выслушал их рассказ о том, сколько неприятностей доставляли им соседи, и сказал, что был бы рад им помочь, только у него есть одно условие, а потом прямо так им заявляет, что готов все устроить, но сначала он должен трахнуть в задницу сестер, одну за другой, и даже лучше, если немедленно, тут же, на месте, на диванчике в его кабинете. Но поскольку Лара и Марта все еще не пришли в себя после смерти родителей, мне удалось их убедить все забыть и предоставить действовать мне; однако, прежде чем донести на него в полицию, я решил переговорить с ним лично и условился о встрече. Когда мы с ним остались наедине, я не испугался его громадной фигуры, впору бурому медведю, и в достаточно агрессивной манере попросил у него отчет о его поведении в отношении моей жены и моей свояченицы, на что он ответил, сразив меня наповал, что он бы охотно и меня тоже поставил раком. Дело в том, заявил он, что в силу множества исторически сложившихся и неподлежащих обсуждению причин, поскольку на объяснения потребовалось бы слишком много времени, он рассматривал содомию единственно возможным способом установления надежных и долговременных отношений с клиентами, поскольку этот акт способствовал утверждению неприступного уникума, который он называл «симбиотическим союзом»; а поскольку ему нравилось выигрывать свои дела, даже такие скромные, как наше, пренебречь этим условием было невозможно, в противном случае, он просто не взялся бы за дело. Потихоньку я стал вытаскивать свой палец. Старине Алессио Романо не удалось убедить меня, я вышел из его кабинета на ошеломившую меня покоем набережную, протянувшуюся вдоль озера, его безумие настолько меня ошарашило, что я был просто не в состоянии совершить такой убогий поступок, как донести на него в полицию, и решил предоставить возможность сделать это очередному его клиенту. А сам ограничился тем, что стал присматривать за ним с помощью тактичных глаз моего друга Энрико Валиани, одного из миланских адвокатов, у которого, между прочим, здесь тоже есть дом, здесь рядом с нашим как раз вон там, за тем кустом, я его любезно попросил собрать об этом странном человеке информацию и время от времени проверять, не выгнали ли его из коллегии адвокатов; и прошу обратить внимание, в этом-то и весь смак — никто на него так и не заявил в полицию. А мне удалось узнать о нем не много, оказалось, что он слывет большим чудаком: сын фашиста, расстрелянного партизанами, бывший член монархической партии, причалившей в девяностые годы в затерявшуюся где-то в Вальброне общину луддитов, члены которой ведут не изменявшийся с начала девятнадцатого века образ жизни, и вошел в их правящую верхушку, словом, выдвинулся вплоть до того, что ему выпала честь представлять их в одной из летних передач ежедневной телесерии «Однажды утром», при этом нигде не удалось обнаружить никакого компромата на его счет: ни одного дисциплинарного взыскания, ни одного заявления ни в полицию, ни в судебные органы. Все вышло как раз наоборот, с того дня, когда он теоретически обосновал необходимость поставить раком меня вместе со всей моей семьей, Алессио Романо продолжил свою адвокатскую практику при судах Комо и Лекко, по большей части защищая интересы мелких землевладельцев в окрестностях озера Ларио, в спорах с управлениями государственной собственностью и с государственной администрацией, — при этом он показал на редкость высокие результаты выигрышных дел. Ты, конечно, понимаешь, что все это означает? Либо он лишь с нами сыграл эту злую шутку, по какой-то причине, что может касаться только нас, тогда, разумеется, мне бы хотелось знать, в чем, собственно, дело, либо в окрестностях озера Ларио живет некоторое количество людей, считающих вполне благоразумным позволить своему адвокату трахнуть себя в зад, только бы он выиграл их дело; ты не можешь со мной не согласиться, что это довольно интересное явление, особенно, если учесть социально-географическую сопредельность между той частью Италии и кантоном Гичино, твоей родной землей. Я почти вытащил палец, но — я снизойду к тебе — засуну его тебе еще раз, так ты сможешь хоть чуть-чуть приготовиться, потому что, очевидно, ты вовсе к этому не готова, посмотрите-ка на нее, как она все еще напряжена; ты, что все еще боишься, однако все равно она постанывает, и я что-то пока не слышал твоего нет, значит, я могу продолжать, по-прежнему в модальности Сакай, подводить тебя к «симбиотическому союзу», по-видимому, предначертанному нам судьбой с самого начала, с тех самых пор, когда я спасал тебе жизнь, подгоняя своим членом твое тело к берегу ударами в зад, а еще и потому что ты и я, в этот период мы сливаемся на бирже, ну да, я в брюхе Французского Кита с моим паршивеньким офисом high-tech, моей зарплатой яппи и моей обездоленной секретаршей, а ты в брюхе Еврейской Акулы со всей твоей империей производства предметов роскоши, малюсенькой-премалюсенькой по сравнению с его, но цельной и независимой, потому что Штайнер, в отличие от того, что он сделал с другими своими партнерами, проглотил тебя целиком, нежеваной, и все это во имя вашей с ним дружбы, что у всех на устах, повторяю, много разговоров ходит по этому поводу, а я из принципа этим сплетням не придавал никакого значения, но после того как я вкусил твоей концепции благодарности, должен признать, что они, ох, как может быть, достоверны, короче говоря, что бы там ни было, а мы с тобой сливаемся, понимаешь, и если верить просачивающимся новостям о результатах переговоров по этому поводу, похоже, что в любом случае, я бы тебя таким образом поимел, а посему я и в третий раз суну тебе палец, на этот раз как можно глубже и еще агрессивнее, и начну вращать и ковырять им, поворачивать его из стороны в сторону, и я никогда не поверю, что ты не вспомнила тот день, когда я спас тебя, особенно то, как я тебя спас, возможно, ты это еще не сознаешь, но вне всяких сомнений, где-нибудь в твоих мозгах сохранилось неизгладимое впечатление о каждом отдельном мгновении того памятного утра, иначе сейчас ты бы не стонала: «О, Пьетро, о, Пьетро», ты бы не взывала ко мне, называя меня по имени, и никогда бы не согласилась на то, чтобы я поставил тебя раком, потому что тебе ясно, как божий день, что именно я собираюсь проделать, я возьму тебя прямо на траве, как козу какую-нибудь, возможно, что-нибудь тебя и заблокирует — страх перед болью, может быть, или стыд оттого, что вонь твоего говна неизбежно возобладает над теперь уже выдохшимся запахом духов, или даже мысль о том, что Клаудия может проснуться и пойдет искать меня, что она может прийти сюда, ведь я поставил тебя в известность, что она спит у себя в комнате, и хотя она, к сожалению, моя дочь, и ты имеешь право констатировать, что я не отец, а сатанист какой-то, так что лучше бы нам пойти поискать в Тонфоне номерные знаки с машины Лары и прибить бы их мне на лоб, да ты тоже мать, о, боже правый, я же видел, как твои дети льнули к тебе там, на берегу, после того, как мне пришлось спуститься в Ад кромешный дабы возвратить им тебя, это стыдно, позволь и мне, олицетворению демона, укорить тебя этим, вот чего следует стыдиться по-настоящему, как это так, у тебя, матери двоих детей, даже на мгновение не проснулся материнский инстинкт к бедной, невинной сиротке, которая в любой момент может выйти в сад, неприкаянная, испуганная, и увидеть нас; уже в третий раз я вытаскиваю свой палец, в следующий раз это будет уже не палец, и ты это знаешь, и тебе будет намного больнее, ты и это знаешь, но тем не менее, не бежишь от меня, и, что самое удивительное, не сопротивляешься, я только и слышу в лунном свете, как завывания волка, твои причитания: «О, Пьетро», тогда, значит, что ты даже хуже меня, или даже, как утверждает Марта, ты такая же, как я, это значит, что то, что случилось с тобой два месяца назад, разбудило в твоем сознании что-то уже вытесненное, что-то такое, в чем и самому себе невозможно признаться, как это случилось и со мной тоже, оно шокировало тебя, возбудило тебя, и ты потеряла чувствительность ко всему остальному, точно так же, как и я, и это навсегда останется самым ужасным, но и самым ошеломляющим опытом во всей твоей жизни, потому что не мы выбираем эти вещи или выбираем тех, с кем их разделить, как это было бы прекрасно, но это не так, это они выбирают нас, и с того самого момента требуют только одного — чтобы мы их повторили, пережили заново, даже прибегая к суррогату, и таким образом приковывают нас к цепи самых жутких поступков, на какие мы только способны, вот тогда-то мы и становимся опасными, вот как они превращают нас во всего лишь происшествия, ждущие своего часа, чтобы случиться…