Я прижимаюсь подбородком к ее коже — моя однодневная щетина, как электрический разряд на чувствительные участки ее тела: тяжело дыша, она цепляется за мои плечи, отдаваясь мне во власть, голова ее клонится в сторону, волосы откинуты назад, я овладеваю ее шеей — вот он, долгожданный момент. Я открываю рот и заполняю его ее плотью, зубами прикасаюсь к ее коже, слегка присасываюсь: мне нужно добиться идеального прилегания, она еще не знает почему, даже не может это представить, она вздыхает и постанывает от моего засоса, но это еще не все — она даже представления не имеет, как я сейчас ее укушу. А я знаю, потому что на себе испытал ощущения от такого укуса, и с тех пор я ни разу не дотронулся ни до одной женщины, не вспомнив о Марте. И любовь тут ни при чем, это настоящий укус вампира: однажды она так меня укусила, и теперь я это делаю тоже, каждый раз, как мне предоставляется такая возможность. Ну вот, в самом деле: я ее укусил. Да, я вонзаю зубы в ее плоть, и начинаю надавливать, и тотчас чувствую, как дрожь пробегает у нее по телу, как расслабляются мускулы, расцепляются связи нервов, и с шумом ее вздохов вылетает сквозящее крайним изумлением, протяжное «а-а-ах-х-х». Вот именно, изумление. Я укусил ее не резцами, а клыками, мои клыки решительно вонзились, словно намереваясь прокусить ей шейную вену и пустить кровь, — и странно, но никто никогда не бывает готов к этому: несмотря на все фильмы о Дракуле, которые мы видели, нам трудно представить, что кто-то нас может вот так укусить, и это чертовски приятно…

Зубами я продолжаю терзать ее плоть, проникая все глубже и глубже, — «а-а-ах-х-х», — но в действительности ей не больно, я знаю, потому что удовольствие от такого укуса действует как анестетик. Она напрягается, но от страха, а не от боли: она боится, что давление моих челюстей больше не остановить, — мне знаком этот страх, и я когда-то испытал его, — челюсти продолжают сжиматься до тех пор, пока не вырвут целый кусок мяса. Тогда я ослабляю нажим. Я все еще сжимаю ее плоть зубами, но не усиливаю укус, не хочу причинить ей боль, хочу только держать кусочек ее тела в зубах и упиваться ее постанываниями; я хочу слушать бесконечно, как она стонет, стонет, пассивно стонет, а сейчас она начинает растворяться в поистине легендарном, драматическом, сияющем, сумасшедшем забытьи: так забывается голодающие, падающие без чувств, или оглушенные жертвы, безвольно свисающие из пасти леопарда, — это забытье тонущей девчушки, борющейся с Носферату, примчавшимся ей на помощь, однако, она от всей души предпочитает умереть, чем дать ему себя спасти, она борется с ним, безуспешно пытаясь утянуть его за собой под воду, и, в конце концов, обессиленная, она покоряется и отдается ему в руки, позволяет себя спасти, целовать свое тело и высосать из него всю кровь…

«А-а-ах-х-х…».

Ну вот. Я начинаю ослаблять хватку, потихоньку, потихоньку. Элеонора Симончини испытала удовольствие, которое она никогда уже больше не сможет забыть; и одного этого было бы достаточно, чтобы, удовлетворенная, она вернулась домой — других удовольствий ей уж больше и не надо. Как и следовало ожидать, едва я отрываю зубы от ее шеи, она тут же, будто ей необходимо сбросить с себя оцепенение, в которое ее поверг мой укус, берет инициативу в свои руки и начинает неистово целовать и лизать меня, с остервенением сжимать в объятиях; вдруг ее рука стремительно опускается вниз, ее движение точно, как выпад в каратэ, и через ткань брюк хватает меня за член, — по правде говоря, я всегда высоко ценил этот жест, потому что в самом его бесстыдстве есть и что-то целомудренное, как в отношениях между подростками, это напоминает мне пору семидесятых годов, я вспоминаю Патрицию Пескосолидо, свою первую девушку, наши изнуряющие откровенные ласки при тусклом свете синих и красных ламп в мансарде у Джанни Албонетти, по прозвищу «Футурист», со стенами, покрытыми картонками из-под яиц, под пластинку Брайана Ино, крутившуюся бесконечное количество раз… она сквозь ткань брюк уже наминает мне член, точно так же, как когда-то Патриция, она сжимает его все сильнее и сильнее, будто хочет оторвать и забрать с собой, наконец-то, у меня появилась возможность заняться ее грудями, и я принимаюсь лапать их обеими руками, как мне до одури этого захотелось в ту самую минуту, как я увидел ее позавчера на школьном дворе; но из чувства какой-то романтической, обязывающей меня в данных обстоятельствах симметрии поведения я ласкаю ее грудь снаружи, даже не пытаясь сорвать тонюсенькую ткань, обволакивающую ее. И это очень даже волнующий момент, потому что Элеонора Симончини без лифчика, вот это да, как и Патриция Пескосолидо в шестнадцать лет, неоспоримое доказательство того, что груди-то у нее искусственные, действительно, на ощупь они какие-то не по-человечески эластичные — боинг: кажется, что они на пружинах — это просто какое-то слепое подчинение киборга, как будто ее объемные и упругие перси получили приказ всегда торчать вверх и никогда, что бы ни случилось, не обмякать и не опускаться вниз, вот так, среди бесконечных удовольствий, доставляемых мне соприкосновением с этим чудом природы, есть место и для горячего чувства разубеждения, просто извращение какое-то, потому что я всегда критически относился к идее засадить в грудь женщины два куска силикона, чтобы сделать ее привлекательнее, но если это дает такие результаты, я просто обязан изменить свое мнение…

Естественно, мы продолжаем целоваться, но наши поцелуи безвкусные, чисто для прикрытия, а воображение улетело куда-то очень далеко. Мы больше уже не единое целое, вот в чем все дело, как мы были всего несколько минут назад, пока я кусал ее; она воспряла после вегетативного забытья, мы снова стали двумя отдельными индивидуумами, из темных закоулков своего я накачивающими кровь адреналином, которые усердно, почти соревнуясь, даже борясь друг с другом, стремятся утолить вызванную им ненасытность плоти. Она поднимает наше соревнование на более высокий уровень, она первая отваживается на еще один шаг, хотя Патриция Пескосолидо на это потратила целую долгую зиму, она сунула руку прямо мне в ширинку. Я чувствую, как ее пальцы сражаются с пуговицами, они почти отрывают их, а потом быстрым движением ее рука проскальзывает в отверстие в трусах и, как ручку молотка, обхватывает мой член. Тогда и я тоже, по-прежнему подчиняясь симметрии, задираю ей кофточку до самой шеи, и пред моим взором предстает непорочная белизна ее грудей, и я хватаю их, да, да, заполняю ими свои ладони, сжимаю их, чувствую, как ее мягкая плоть проскальзывает у меня между пальцами — их использую, можно даже и так сказать, как раз по назначению, ведь для этого их и изготовили. Вот это да, вот это удовольствие, оно насыщает, удовлетворяет, не стану отрицать, но сейчас в соответствии движений наших рук есть и что-то механическое: если она, например, ногтями почесывает мне лобок, то я ей отвечаю, еще крепче сжимая сосок, это похоже на диалог в такой скупой и примитивной форме; принудительный и начисто лишенный нежности диалог возник между нами, а настоящего-то диалога у меня с ней так никогда и не было. Но эта женщина отнюдь не Патриция Пескосолидо, и нам, увы, далеко не шестнадцать лет, и мы сейчас не на мансарде у Джанни Албонетти, по прозвищу «Футурист», а значит, не можем так продолжать всю ночь, как когда-то бывало с Патрицией, как было славно целыми вечерами целоваться и ласкать, и наминать друг другу самые сокровенные части тела, вот как, такого удовольствия мне уже явно недостаточно, и неудовлетворенное желание порождает у меня идею, презренную, надо заметить, но если то, что возникло между нами, на самом деле только соревнование, — гениальную, однако я отдаю себе отчет в том, что, наоборот, между нами по идее должен бы быть союз, несомненно неплодотворную и удручающую, поскольку на этот раз следующий шаг делаю я: приникнув губами к ее соскам, с ненасытностью, до неприличия тактической, я начинаю посасывать их, сначала один, потом другой, а потом оба вместе(потому что эту груду бронированного мяса можно запросто сгрести в кучу и сделать из него единую критическую массу на головокружительной высоте) я делаю это не потому, что так лучше, как раз наоборот, так даже хуже, поскольку расстояния между грудями больше нет, и я лишился мифического созерцания пышно распустившихся персей, но лишь только потому, что уж так функционирует механизм, управляющий нашими поступками: на этот мой шаг она может ответить только единственным способом. О, да, Элеонора Симончини, я знаю, какому неписаному закону подчиняются такого рода отношения в буржуазных кругах, к которым мы оба принадлежим, я знаю, что в первое свидание никакая уважающая себя дама никогда не возьмет в рот; однако, прошу обратить внимание, это не означает, что я разделяю эту точку зрения, потому что эту условность я лично считаю бесполезной, неумной и ханжеской, но мне прекрасно известно, что такой закон существует, и уверяю, что в прошлом я беспрекословно ему подчинялся или, может быть, я был вынужден ему подчиняться, но, в любом случае, я его чтил; но сегодня особенная ночь, Элеонора, и сегодня я желаю нарушить его, сегодняшняя ночь — исключение из любых правил, и теперь уже у меня только одно желание: я хочу, чтобы ты сосала мой конец, и животной пыл, с каким я посасываю тебе соски, не что иное, как приказ сделать это. У тебя просто нет другого выбора, я хочу, чтобы ты это осознала: в эту минуту я сосу то, что только что сжимал руками; твоя рука сжимает мой член, поэтому сейчас твоя очередь сосать его, что еще тебе остается делать?